ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Из изложенных выше материалов следуют прежде всего два главных вывода:

1.            Ираноязычное население уже было широко распространено в Западном Иране в IX—VIII вв. до н.э., т.е. задолго до киммерийско-скифских вторжений и создания Мидийского царства. Для второй половины VIII в. до н.э. можно говорить о полном преобладании иранского этнического элемента во многих областях Западного Ирана. Но и данные IX в. до н.э. определённо свидетельствуют, что в ряде районов той же территории имелось ираноязычное население и по крайней мере в некоторых областях уже составляло большинство (особенно характерны материалы о странах с названиями, происходящими от этнонима персов, и список правителей 820 г. до н.э.). Этот вывод может быть сделан и на основании тех засвидетельствованных в IX и VIII вв. до н.э. личных имён, а также ряда топонимов, иранская принадлежность которых несомненна. Кроме того, многие другие имена (в том числе большое число топонимов) вполне могут быть иранскими, хотя с полной уверенностью утверждать это о каждом таком имени нельзя (судя лишь по ассирийской передаче, допустимо и случайное совпадение с подобными по звуковому составу именами других языков). Но из имён этой группы по крайней мере значительная часть, очевидно, также должна принадлежать к иранским (особенно те, которые связаны с другими именами определённо иранского происхождения). В этом случае удельный вес ираноязычного элемента среди населения Северо-Западного Ирана как в IX, так и VIII в. до н.э. следует признать ещё более значительным.

2.            В областях к западу от Мидии, в том числе на территориях, находящихся на большом расстоянии от неё, в Приурмийском районе, на Армянском нагорье, в северо-восточных районах современного Ирака и т.д., ираноязычное население также представлено в IX—VIII вв. до н.э. Более того, выводы первого пункта сделаны прежде всего на материалах с этих территорий. Для собственно Мидии в IX в. до н.э. (под 820 г. до н.э.) известно лишь одно личное имя (по-видимому, иранское). Во второй половине VIII в. до н.э. для нее засвидетельствован ряд бесспорно иранских имён; кроме того, значительное число также определённо иранских имён должно быть отнесено к Мидии или пограничным с ней (на западе) районам. Преобладание ираноязычного населения в Мидии, во всяком случае в её западных областях, также не вызывает сомнения, хотя и на её территории для этого времени отмечаются неиранские личные имена и топонимические названия. Для районов к западу от Мидии определённые выводы возможны для значительно более раннего периода.
Уже для начала IX в. до н.э. ираноязычный элемент, очевидно, отмечается в Замуа (область современного Сулеймание). В различных районах у западных границ Ирана обитали племена персидской группы. Имеющиеся сведения, по-видимому, указывают и на проникновение уже в первой половине IX в. до н.э. каких-то иранских групп и гораздо далее к западу, в районы у верхнего течения Евфрата (имена из Куммуха — Коммагены, если они действительно содержат иран. —aspa-). Из списка 820 г. до н.э. следует, что ираноязычное население было распространено в западных и южных частях Приурмийского района и в областях, непосредственно примыкающих к нему с юга. Топонимические материалы, содержащиеся в описании похода Саргона II в 714 г. до н.э., позволяют предполагать, что иранские племена уже задолго до этого времени обитали на территориях к востоку и северу от оз. Урмия. Данные второй половины VIII в. до н.э., относящиеся к ассиро-урартской пограничной полосе, свидетельствуют о результатах длительных контактов иранского элемента с хуррито-урартским в южных районах Урартского государства и соседних с юга областях. Можно с уверенностью утверждать, что в пределах Урартской державы продолжало обитать ираноязычное население, имевшееся в соответствующих районах до их включения в состав Урарту (хотя после этого личные имена из этих районов и не засвидетельствованы). О восточных провинциях Ассирии определённо известно, что в них ещё оставались местные мелкие правители, имена которых встречаются в некоторых ассирийских источниках. Эти имена показывают, что ираноязычное население продолжало обитать здесь, не утратив своего этнического лица. В пределах Манейского царства, по крайней мере вне основного ядра Маны, определённо обитали иранские племена; собственно говоря, в большинстве областей, входивших в Манейское царство, представлено именно ираноязычное население. Оно безусловно имелось и в Элипи (а также южнее, на границах Элама, уже с IX в. до н.э.). На территориях между Маной на севере и Элипи на юге иранский элемент бесспорно представлен задолго до включения этих территорий в состав Ассирии (и частично Маны).
То обстоятельство, что тексты второй половины VIII в. до н.э. содержат многочисленные материалы об ираноязычном населении, безусловно, не следует рассматривать как свидетельство появления в упомянутых областях новых иранских племен (или во всяком случае их значительных групп) в конце IX — первой половине VIII в. до н.э. Более скудные данные IX в. до н.э. фиксируют наличие иранского элемента примерно в тех же районах, а в ряде случаев для тех же территориальных и политических единиц, для которых он засвидетельствован и во второй половине VIII в. до н.э. Материалы этого времени, указывающие на широкое распространение или (в ряде областей) уже полное преобладание иранского этнического элемента, помимо состояния самих источников (в основном лишь краткие свидетельства анналов IX в. до н.э. и гораздо более обстоятельные сообщения текстов разного рода второй половины VIII в. до н.э., особенно времени Саргона II), отражают развитие и распространение ираноязычного населения на тех территориях, куда оно проникло уже к IX в. до н.э. Первые конкретные сведения о населении Замуа под 881-880 гг. до н.э., о стране Парсуа (с 843 г. до н.э., т.е. с начала проникновения ассирийцев на эти территории) и т.д. указывают, что ираноязычное население в этих областях должно было находиться уже в X в. до н.э. Тексты Ададнирари II (911-890), как и Тукульти-Нинурты II (889-884), никак не могут свидетельствовать об отсутствии иранского элемента на тех территориях, где он засвидетельствован позже, в IX в. до н.э., так как их надписи ещё не содержат сведений об этих территориях (за исключением упоминания Замуа в кратком сообщении о походе Ададнирари II от Нижнего Заба до границ Намара; но иные данные об этих областях не приводятся). Несколько более существенны в этом отношении материалы анналов Тиглатпаласара I (конец XII — начало XI в. до н.э.) с описанием его походов на север (имеются сведения о странах вплоть до северо-западных районов «Наири») и северо-восток (в этом направлении, очевидно, не далее бассейна Нижнего Заба), а также большой надписи Шильхак-Иншушинака (вторая четверть XII в. до н.э.), сообщающей о завоеваниях этого эламского царя в областях Загра к востоку от Двуречья (на севере до районов по Нижнему Забу) и называющей большое число «стран» и «городов» с этих территорий (включавших, очевидно, и район, где позже находилась Парсуа), среди этих названий еще не встречаются те, которые упоминаются в текстах IX-VIII вв. до н.э. и могут быть или определенно являются иранскими; правда, личные имена из тех же областей в XII — начале XI в. до н.э. неизвестны, а у Тиглатпаласара I упоминается лишь несколько имён из стран к северу от Ассирии (но все определённо неиранские). Кроме того, в надписях названных ассирийского и эламского царей, например, вообще не имеется сведений о Приурмийском районе (куда, судя по данным IX—VIII вв. до н.э., очень рано проникли иранские племена). Тем не менее можно считать, что по крайней мере в непосредственной близости от Ассирии, в соседних с ней районах Армянского нагорья и Загра, в том числе именно к востоку от Двуречья, ираноязычного населения в XII — начале XI в. до н.э. ещё не было. Его проникновение сюда, таким образом, должно было иметь место в XI-X вв. до н.э. и опредёленно в X в. до н.э. Появление же иранских племён в областях далее к северу (в Закавказье или также в Приурмийском районе, при их движении из-за хребтов Кавказа) или к востоку (на территории будущей Мидии, при движении из Средней Азии или Северо-Восточного Ирана) следует отнести к XII-XI вв. до н.э. (а возможно, и ранее) и достаточно определенно к XI в. до н.э.
Сформулированные выше выводы о распространении ираноязычного населения в северо-восточных районах Передней Азии, а также иные материалы, приведённые в главе II, позволяют пересмотреть ряд других проблем истории западноиранских племён периода их проникновения в Переднюю Азию и последующих столетий, до эпохи создания ими великих государств древности — Мидийской, а затем Ахеменидской держав. Рассмотрение этих проблем требует, естественно, специального исследования многих иных материалов. Тем не менее мы кратко остановимся здесь на некоторых из таких вопросов, не затрагивая всех данных, которые могут быть привлечены для их решения.

Одна из основных проблем ранней истории иранских народов Передней Азии, весьма важная и для истории ираноязычных народов, обитавших на иных территориях, а также ряда индоевропейских народов, — это вопрос о путях проникновения западноиранских племён в Переднюю Азию. Они могли прийти сюда либо с востока, из Средней Азии и соседних с ней районов (точка зрения большинства исследователей), либо с севера, через Кавказ. Существующие положения по данному вопросу были подробно охарактеризованы в главе I. При его решении выдвигаются следующие аргументы; те или иные мнения о родине индоевропейских, арийских и иранских народов; выводы, сделанные на археологических материалах; соображения по поводу распространения различных этнических групп на территории Ирана и соседних с ним стран в античный и даже в раннесредневековый периоды; получившие в последнее время особое значение выводы, основанные на сведениях ассирийских источников IX-VII вв. до н.э.
Материалы ассирийских надписей уже давно использовались при обосновании теории о продвижении иранских племён в Западный Иран с востока (Ю. Прашек, Эд. Мейер и др.). Исходя из данных тех же источников, Г. Хюзинг и Ф. Кёниг отстаивали иную точку зрения — о кавказском пути западноиранских племён (но, по их мнению, иранские имена в ассирийских текстах единичны и удельный вес ираноязычного элемента среди населения северо-западных окраин Ирана в IX-VIII вв. до н.э. был крайне незначителен; по Г. Хюзингу, пройдя по этим районам, иранские племена быстро покинули их, продвинувшись на юго- восток и восток); их положения, однако, не получили дальнейшего развития и признания в специальной литературе. Позже данные ассирийских источников привлекались лишь авторами, придерживающимися мнения о восточном происхождении западных иранцев (Дж. Кэмерон, X. Нюберг и др.; причем лишь Э. Герцфельд считал, что, придя с востока, иранские племена уже в IX- VIII вв. до н.э. были весьма широко распространены в Западном Иране, но не далее границ Урартского царства к востоку от Урмии, владений Ассирии в районе Керманшаха и Элама к юго- западу от области Исфагана). В последнее время именно ономастические материалы ассирийских текстов рассматриваются в качестве доказательства теории о продвижении западноиранских племён из Северо-Восточного Ирана и Средней Азии (И.М. Дьяконов, И. Алиев, Г.А. Меликишвили и др.), причём особое значение имели обосновывающие это положение выводы И.М. Дьяконова в его «Истории Мидии» (1956), получившие широкое распространение в исторической и археологической литературе. Считают, что данные ассирийских источников непосредственно фиксируют продвижение иранского этнического элемента с востока на запад Ирана в IX-VII вв. до н.э. При этом, по Г.А. Меликишвили, в указанный период для районов северной части Загра засвидетельствованы лишь единичные иранские имена, в областях же к югу и востоку, появляясь в IX в. до н.э., они весьма широко представлены в конце VIII в. до н.э.; во второй половине VIII в. до н.э. отдельные иранские группы проникают и в южную часть Приурмийского района. По мнению же И.М. Дьяконова и И. Алиева, до конца VIII в. до н.э. ираноязычное население вообще отсутствовало в районах к западу от Мидии (или даже и в её западных частях), а о значительных иранских племенных группах можно говорить лишь для Восточной Мидии во второй половине VIII в. до н.э. Но вопреки указанному тезису ассирийские тексты отнюдь не содержат материалов, которые действительно могли бы указывать на продвижение западноиранских племён с востока на запад (как уже отмечалось автором настоящей работы, ср.: Грантовский, 1958, 152 и сл.; 1962а, 263); напротив, данные ассирийских надписей скорее свидетельствуют о продвижении этих племен с севера, через Кавказ (ср. там же).
В одной из работ, вышедших после «Истории Мидии», И.М. Дьяконов (1960) согласился с тем, что появление иранского ономастического материала на крайнем северо-западе Ирана следует датировать более ранним временем, чем это было сделано в названной монографии; однако теорию о продвижении как перед- неазиатских ариев II тысячелетия до н.э., так и предков мидян и персов через Кавказ он продолжает считать неубедительной и настаивает на том, что и те и другие пришли из Средней Азии и соседних с ней районов (связывая это мнение с археологическими материалами, исследованными В.М. Массоном, см. с. 62 и сл.). Но если принять положение о том, что иранские имена и ираноязычное население засвидетельствованы на крайнем северо- западе Ирана хотя бы ранее конца VIII в. до н.э., тезис, согласно которому материалы ассирийских текстов определенно указывают на продвижение иранских племён с востока на запад, останется бездоказательным, ибо данные о более восточных районах имеются лишь со второй половины VIII в. до н.э. (причём, по мнению самого И.М. Дьяконова, многие имена в этих восточных районах неиранские).
Однако, как было показано выше, ираноязычное население определённо засвидетельствовано на северо-западных окраинах Ирана и даже далее к западу уже в IX в. до н.э., а находиться в пределах этих районов оно должно было еще в X в. до н.э. (если не ранее). Из этого, в частности, следует, что если оставаться на позициях теории о восточном происхождении западноиранских племён, необходимо будет отнести расселение их предков с прародины ко времени на много веков ранее, чем обычно предполагается (по И.М. Дьяконову, развивающему положения В.М. Массона, индоиранские племена обитали уже с общеарийского периода на территории Хорасана и прилегающих к нему территорий Средней Азии). Задолго до IX в. до н.э. эти племена должны были бы прочно обосноваться к востоку от тех районов, где с указанного времени засвидетельствовано ираноязычное население; но в ряде областей, расположенных восточнее таких районов, по тем же источникам фиксируется старое местное население (к тому же нередко политически преобладающее). В письменных источниках нет материалов, позволяющих судить для IX в. до н.э. об этническом составе населения Мидии (в пределах, в которых она существовала в IX — первой половине VII в. до н.э.); вполне вероятно, что уже тогда и на её территории ираноязычный элемент был весьма многочисленным; но он мог проникнуть туда и с северо-запада, через Закавказье и области у Урмии и Каспия. Наличие же ираноязычного населения в районах к западу от тех, где еще сохранялось старое местное население, во всяком случае показывает, что не приходится говорить о постепенном и последовательном распространении иранского этнического элемента с востока на запад.
Имеющиеся данные указывают на распространение ираноязычного населения в IX—VIII вв. до н.э. и на территориях к северу от Ассирии, причем, по-видимому, вплоть до известных по ассирийским текстам в этом направлении пределов, т.е. в северной части Приурмийского района и между Урмией и Каспийским морем. Среди географических названий из областей к северо- востоку от Урмии, упоминающихся при описании похода Саргона II в 714 г. до н.э., многие вполне могут быть иранскими (помимо этих материалов наличие ираноязычного населения и иранской топонимики на территории между Урмией и Каспийским морем определённо устанавливается, например, данными о Зикирту-Сагартии). В то же время далее к югу и юго-востоку, для областей восточнее Ассирии, в тот же период засвидетельствовано гораздо больше топонимов, определённо неиранских по происхождению, хотя ономастические материалы этого времени указывают уже на бесспорное преобладание иранского элемента на данной территории. Для областей к северо-востоку от Урмии личные имена неизвестны, но еще с IX в. до н.э. иранские личные имена засвидетельствованы для западной части Приурмийского района (там же в IX-VIII вв. до н.э., очевидно, представлена и иранская топонимика; иранским по происхождению должно быть и название Хундуру— к северо-западу от Урмии, т.е. местности, откуда происходит самое северное — при возможных в настоящее время локализациях — личное имя, известное по ассирийским текстам, по списку 820 г. до н.э.; это имя, по-видимому, также иранское).
Представляется поэтому вполне вероятным, что западно-иранские племена шли с севера, через районы от восточных (а быть может, и западных) областей Армянского нагорья до Каспийского моря. В этом случае часть их должна была затем продвинуться далее на юг и юго-восток, но остальные остались на указанных территориях. Нет оснований предполагать, что все они ушли оттуда, как, например, считал Г. Хюзинг. Вместе с тем исследователи, не учитывающие данных об иранском этническом элементе в этих областях, а также уверенные в его распространении с востока (причём в весьма позднее время), не допускают наличия ираноязычного населения (по крайней мере в значительном числе, а как правило не допуская присутствия и отдельных иранских групп) в районах, принадлежавших Урарту до времени ослабления этого государства, а равным образом в областях, вошедших в состав Ассирии еще перед завоеваниями Саргона II в Мидии; также авторы, писавшие о ранних этапах этногенеза курдов, считают, что проникновение (с востока) ираноязычных племен на основную территорию Курдистана относится к эпохе господства мидян и персов, с конца VII в. до н.э. и позже; возможность наличия иранских племен на Армянском нагорье обычно исключается и в специальных работах по истории Урарту. Но, как уже отмечалось выше, и в ассирийских провинциях к западу от Мидии, и на территории Урартского государства сохранялось (именно сохранялось, а не проникало туда, например, в VIII в. до н.э.) ираноязычное население; и на Армянском нагорье иранские племена определённо появились еще до того, как эта территория была объединена под властью Урарту.
Все эти данные свидетельствуют в пользу кавказского пути западноиранских племен, предков таких народов, как курды, атропатенцы, мидяне, персы и др. Некоторые авторы, придерживаясь мнения о продвижении с востока основных групп того ираноязычного населения, о котором известно по ассирийским текстам, вместе с тем допускают, что жители Зикирту — сагартии пришли с севера через Кавказ тем же путем, по которому вскоре двинулись киммерийцы и скифы (К. Тиле, Г. Винклер, И. Алиев и др.). Но считать население Зикирту принадлежащим к иным по происхождению иранским племенам, чем остальные ираноязычные группы, данные о которых содержатся в ассирийских источниках IX-VIII вв. до н.э., безусловно нельзя. В текстах IX в. до н.э. область, где находилась Зикирту, очевидно, ещё вообще не упоминается, а из источников времени Саргона II следует, что Зикирту, как и другие (в том числе известные и в IX в. до н.э.) области Манейского царства с ираноязычным населением, существовали задолго до времени Саргона II. Вместе с тем, как определённо свидетельствуют данные VI-V вв. до н.э., сагартии принадлежали к персидской племенной группе. О пребывании же персидских племен в Северо-Западном Иране в IX- VIII вв. до н.э. свидетельствуют различные данные ассирийских надписей. Этноним персов безусловно отложился и в названии страны Парсуа, известной с середины IX в. до н.э., с начала проникновения ассирийцев на эту территорию (у современной ирано-иракской границы, восточнее области Сулеймание, ассирийской Замуа). Урартские надписи свидетельствуют, что в IX в. до н.э. по этническому имени персов называлась и область у южного берега Урмии (сравнительно недалеко от Зикирту). Кроме того, ещё в IX в. до н.э. тем же именем называлась страна на северо-западных границах Элама. Тексты VII в. до н.э. упоминают персов (под тем же именем Парсава) при описании событий на территориях к северу и северо-востоку от центров Элама. Может быть, уже в то время или несколько позже они обитали и далее к юго-востоку, в будущей Персиде (Фарсе). Следовательно, данные клинописных текстов IX-VII вв. до н.э. вполне определённо указывают на движение персидских племен по территории Ирана в направлении с севера и северо-запада на юг и юго-восток. Переселение персидских племенных групп, оказавшихся позже в Южном Иране, происходило по областям к западу от собственно Мидии.
Таким образом, ассирийские источники не содержат никаких материалов, которые противоречили бы мнению о северном, кавказском пути предков западноиранских народов. Вместе с тем ономастические и топонимические материалы ассирийских текстов если и не доказывают, то во всяком случае заставляют предпочесть это положение теории о продвижении с востока, из Средней Азии, иранских племен, распространившихся в начале I тысячелетия до н.э. по территориям Западного Ирана и соседних стран Передней Азии (кроме того, те же материалы могут оказаться весьма полезными при оценке данных некоторых других групп источников, которые привлекаются при решении вопроса о происхождении западноиранских племен, ср. ниже).
Как уже неоднократно отмечалось в главе 1, точка зрения о восточном происхождении западноиранских племен во многих случаях определяется прежде всего традиционными представлениями о Средней Азии и соседних с ней территориях как о прародине индоиранских народов, на которой их предки жили в общеарийский период и с территории которой расселялись в различных направлениях. В значительной мере именно в связи с этим в литературе до сих пор наиболее распространено мнение о проникновении с востока в Переднюю Азию не только иранских племён в начале I тысячелетия до н.э., но и носителей арийского языка, засвидетельствованного клинописными текстами середины II тысячелетия до н.э. Индоиранцев, соответственно, помещают в Средней Азии и соседних областях иногда ещё в первой половине III тысячелетия до н.э. и чаще — с его середины и на протяжении его второй половины, относя к концу этого тысячелетия распад арийской общности и начало расселения различных арийских групп на другие территории (ср. в работах различного профиля, у Эд. Мейера, В. Пизани, В. Гхоша, И.М. Дьяконова, В.М. Массона, Ю.В. Ганковского и др.).
Но и авторы, датирующие движение ариев из Европы более поздним периодом и придерживающиеся мнения о кавказском пути переднеазиатских ариев, руководствуются теми же традиционными представлениями о среднеазиатской родине ариев (но уже не всех, а предков иранцев и индоариев). Так, изложение истории ариев с индоевропейской эпохи до распространения в Индии Т. Барроу (ср. с. 24 и сл.) начинает с утверждения, что арийская общность, распавшаяся с уходом индоариев, находилась в Средней Азии и соседних районах, откуда позже расселялись и иранцы, еще сохранившие память о своей родине (имеются в виду данные Авесты). Согласно этой точке зрения (арии в Средней Азии с 2000 г. до н.э., движение переднеазиатских ариев через Кавказ), индоиранский в основных чертах сформировался уже в Европе, а по охарактеризованной выше — предки индоиранцев принесли с собой в Среднюю Азию (около 2500 г. до н.э.) праарийский диалект; но согласно и той и другой точкам зрения, иранский и индийский возникли с распадом арийской общности в Средней Азии и соседних районах.
И независимо от теории о среднеазиатской родине ариев (а чаще в связи с ней) постулируют положение о родине всех иранцев в областях к востоку от Каспийского моря, откуда они расселялись на другие территории, в том числе в скифское время в Юго-Восточную Европу (Э. Бенвенист и многие другие, ср. с. 18 и др.). Этим положением руководствуются и те авторы, которые по другим основаниям не считают обязательным пребывание всех ариев, и в частности предков индоариев, в Средней Азии. Так, В.В. Иванов и В.Н. Топоров (1960, 11, 13, 15), рассматривая Среднюю Азию как древний очаг иранских языков и племён, видят в этом главный аргумент в пользу мнения о движении индоариев через Среднюю Азию, а о пути через Кавказ могут свидетельствовать данные о переднеазиатских ариях. По Р. Хаутильду, переднеазиатские арии (проникшие через Кавказ) не могли быть предками индийских, которые вместе с авестийскими и другими иранскими племенами прошли к северу от Каспия в Среднюю Азию; согласно этому мнению, индийский и иранский развились из арийского ещё в Юго-Восточной Европе. Основываясь, в частности, на том же представлении о распространении всех иранцев из Средней Азии и соседних районов, индоевропеисты — от уводящих ариев на восток уже к середине III тысячелетия до н.э. (В. Пизани и др.) до относящих данное событие к середине II тысячелетия до н.э. (В. Порциг), — как правило, считают, что после этого и до прихода скифов с востока иранского элемента в Юго-Восточной Европе и Северном Причерноморье не было (см. также у А. Мейе, Т. Барроу, В. Бранденштайна, О.Н. Трубачёва, В.Н. Топорова, А.А. Зализняка, Ф.П. Филина и др.).
Однако традиционная, в основном восходящая еще к работам XIX в. теория об общей родине ариев в Средней Азии и соседних районах по существу не основана на конкретных фактах (во всяком случае таких, которые можно было бы считать достоверными). Что же касается соображений о переселении иранцев в Иран и индоариев в Индию, а также о распространении из областей к востоку от Каспия всех иранских племен, из чего исходит и теория среднеазиатской родины иранцев, то обе эти теории, в свою очередь, используются при аргументации тезиса о распространении тех или иных арийских и иранских народов с указанных территорий. Помимо этих соображений и связи с теорией об арийской родине положение о происхождении иранцев из Средней Азии и соседних районов основано прежде всего на трактовке материалов Авесты. Но независимо от вопроса о предыстории авестийских текстов (остающегося ещё совершенно неясным) данные её разделов, упоминающих реально отождествляемые географические единицы, отнюдь не указывают на область первоначального распространения ираноязычных племён. Проблемы происхождения Авесты и прародины иранцев вовсе не равнозначны (впрочем, подобные данные Авесты не должны обязательно свидетельствовать и об области раннего распространения предков носителей авестийского диалекта). Так, создание авестийского гимна Митре (Яшт X), в котором упоминаются некоторые области юга Средней Азии и севера Афганистана, датируют V в. до н.э., а первая глава Видевдата (с известным списком стран, начинающимся с Аирьянем-Ваэджо) определённо ещё более поздняя, с достаточным основанием ее относят к парфянскому времени (попытки найти в этом списке западноиранские области, очевидно, необоснованны; но зато в нем упоминаются области по Инду, и уже из этого следует, что страны списка — не территории раннего распространения иранских племён; что касается Аирьянем-Ваэджо, о которой, в частности, сообщается, что в ней два месяца лето и десять месяцев зима, то и по другим данным она должна рассматриваться как мифическая страна на далеком севере, во всяком случае первоначально не имевшая никакого отношения к Средней Азии).
Существование различных концепций о распаде индоевропейского диалектного единства, позволяющих опереться на какую-либо из них при датировке появления племён индоиранской группы в Средней Азии, не означает, что данные современной индоевропеистики не представляют более надёжных критериев для решения этого вопроса. Так, в настоящее время можно считать установленным, что мнение о раннем выделении арийского из индоевропейского диалектного единства неверно, а авторы, ещё придерживающиеся его, исходят из несостоятельных аргументов. По различным основаниям следует, например, отвергнуть точку зрения о развитии форм медиопассива на —r в ряде диалектов (хеттский, кельтский, тохарский и др.) уже после утраты арийским связей с другими индоевропейскими диалектами. Этот и некоторые другие подобные выводы, в частности, подразумевают, что арии покинули индоевропейский ареал задолго до хеттов (как и полагают в таких случаях, ср., например, у В. Вранденштайна: арии — к 2500, хетты — к 2000 г. до н.э.). Но выделение хеттов определённо следует относить ко времени, после которого различные индоевропейские диалекты, в том числе предшественники арийских, ещё долгое время развивались в контактах между собой (о соотношении хеттского с другими индоевропейскими диалектами см. особо: Иванов, 1963; но его абсолютные даты отделения хеттов— к III тысячелетию до н.э. — представляются всё же слишком ранними)[i].
Арийский был особенно тесно связан, с одной стороны, с греческим и армянским (ср. литературу на с. 21; эти контакты арийского были, очевидно, особенно существенными), а с другой — со славянскими, а также с балтийскими (ср. с. 20-21, 23 и сл.; контакты в этом направлении, по-видимому, затрагивали иногда и германский). Связи с греческим имеют значение для абсолютной датировки. По В. Порцигу, они осуществлялись (в Северном Причерноморье) до начала II тысячелетия до н.э.; другие авторы, отводящие особое место этим контактам, считают указанную датировку завышенной. Но её не следует признавать исключенной. Часть греко-арийских изоглосс в длительной эпохе контактов этих диалектов вполне может принадлежать к позднему периоду связей уже во многих чертах сформировавшихся арийских и греческих диалектов (ср. также ниже). Пребывание же греческого до начала II тысячелетия до н.э. в зоне, где он мог сохранять связи с диалектами, распространёнными в Северном Причерноморье, вполне допустимо (соотнесение начала среднеэлладского периода с первой волной греческих племён бездоказательно и, по-видимому, неверно; некоторые авторы теперь предпочитают относить их появление в Греции даже позже начала II тысячелетия до н.э.). Также связи в сторону славянского относятся и ко времени, когда в арийском осуществились по крайней мере некоторые характерные новообразования, отличающие его от других индоевропейских диалектов (и в том числе от славянского). Вместе с тем начало формирования и развитие отличительных черт арийского, как свойственных лишь ему, так и разделяемых с некоторыми другими диалектами, относятся, очевидно, к весьма длительному, но вполне определённому периоду перед отделением арийских диалектов от других индоевропейских (о верхней дате см. ниже). До этого периода особенности, которыми какие-то диалекты могли бы характеризоваться как арийские или праарийские, не существовали. Свидетельства об этом позднем (в рамках индоевропейской общности) развитии имеются почти для всех (или даже всех) основных специфических черт арийского. Так, формирование в контактах арийского с греческим характерных для них особенностей глагольной системы и ряда других грамматических черт (ранее рассматривавшихся как свойственные всему индоевропейскому) в целом проходило, в частности, после периода, который отражён в индоевропейских связях хеттского. Совпадение и.-е. а, е, о в ар. а, некогда считавшееся свидетельством особой архаичности арийского или его очень раннего отделения от всех других индоевропейских диалектов, завершилось (ср., в частности, ранний слой заимствований из арийского в финских языках[ii]) позднее перехода s > ṣ после i, u, r, k и уже далеко зашедшего процесса изменения в арийском индоевропейских палатальных; а оба эти явления в индоевропейских диалектах также не принадлежат к числу ранних (нет достаточных оснований и для сомнений в их определённой и именно синхронной связи с теми же явлениями в других восточных индоевропейских языках, особенно славянском, а также балтийском и армянском).
Хотя сам арийский можно характеризовать как единый диалект, внутри него существовали различия и в праарийский период, но их по крайней мере в основном не следует обязательно рассматривать как прообраз будущих различий между иранским и индийским, они могут быть отражены и в расхождениях внутри иранского и внутри индийского, а группировка диалектов при распаде индоиранского единства могла быть и иной по сравнению с праарийским периодом. Возможно, что отдельные диалекты в пределах общеарийского разделяли вопреки ему и некоторые новообразования иных индоевропейских диалектов, но та кие особенности, по крайней мере те, о которых можно судить по данным иранских и индийских языков, должны преимущественно относиться к позднему периоду арийского единства или в основном уже ко времени после его распада (ср. об этом ниже) Помимо этого, различия внутри арийского могли определяться тем, что в зону формирования праарийского вошли области распространения уже ранее отличавшихся друг от друга диалектов, а также тем, что некоторые общеарийские изоглоссы не затронули отдельные диалекты, в остальном являвшиеся вполне арийскими (ср., например, слова с и.-е. l в древнеиндийских диалектах и отдельных иранских языках при обычном арийском ротацизме или отдельные глагольные личные окончания в некоторых индоиранских языках, представляющие архаизмы по сравнению с соответствующими им унифицированными арийскими окончаниями в других языках).
В целом, однако, данные всех иранских и индийских языков свидетельствуют об исключительной близости их арийских предшественников, а отмеченные выше моменты лишь подчёркивают интенсивность связей между предками носителей этих языков на протяжении арийского периода; результатом этих контактов бы ли также единообразие и глубокие сходства в хозяйстве, быте, социальном строе, культуре и религии арийских племен, от которых происходят индийские и иранские народы (это устанавливается как по материалам древнеиндийского, авестийского и древнеперсидского, представляющих территориально и диалектно различные арийские группы, так и — в тех или иных частях — по данным, относящимся к другим индийским и иранским народам и их языкам). Об этническом единстве в пределах индоиранской языковой общности свидетельствует и термин arya-, засвидетельствованный как самоназвание для самых различных индийских и иранских народов. Индоиранское единство безусловно следует рассматривать как реальный исторический комплекс, а его возникновение — как результат интенсивных связей в течение определённого периода и на сравнительно ограниченной территории. Эпоха этих контактов между предками индийских и иранских народов в рамках индоиранского единства должна бьпъ, однако, почти целиком отнесена к «праарийскому» периоду, т.е. ко времени до окончательного сложения того «арийского языка» (реально существовавшего, естественно, лишь в совокупности особенностей диалектов), который реконструируется на основании сравнения индийских и иранских языков. Особенность, завершившая создание этого «языка», соответствует последней изоглоссе, распространившейся на праиранские и праиндийские диалекты. Связи между их отдельными группами могли продолжаться и в последующую эпоху, но эти связи уже не были общеарийскими. Таким образом, завершение «праарийского» периода должно непосредственно предшествовать распаду индоиранского диалектного единства.
До сих пор разделяемое рядом авторов мнение, что контакты ариев с остальными индоевропейскими племенами были прерваны до возникновения у последних земледелия или его развитых форм, с полным основанием отвергается другими исследователями (ср. с. 17). При этом прежде всего указывают на сохранение арийским ряда земледельческих терминов, разделяемых им с другими диалектами (большинством или некоторыми). Вместе с тем в противоположность упомянутому мнению о раннем отделении ариев, характеризующему раннее индоевропейское общество прежде всего как скотоводческое, многие авторы определяют его как земледельческое (или, вернее, земледельческое и скотоводческое), полагая, что арии утратили земледельческие термины при своём расселении. Но распространённая предпосылка последнего положения, состоящая в том, что арийские племена стали в этот период преимущественно скотоводческими или даже кочевыми, неверна. Ни индийцы, ни иранцы не порывали с земледелием как с одним из основных видов хозяйства (за исключением части иранских племён, но в поздний период, когда иранский уже был принесён в Иран, а индийский — в Индию, ср. об этом с. 433 и сл.). В арийский период наряду с развитым скотоводством арии были хорошо знакомы и с земледелием (помимо собственно языковых и других данных об этом свидетельствует и сравнение индоиранского эпического и мифологического материала; ср. также общеарийские обозначения земледелия и земледельцев, см., например, с. 301). Замена одних терминов другими того же значения могла, однако, произойти и без утраты соответствующих хозяйственных и бытовых традиций (ср., например, утрату романскими языками древнего индоевропейского названия лошади, лат. equus, и другие примеры подобного рода).
Но наиболее вероятно, что арии имели частично и собственную земледельческую терминологию задолго до выделения из индоевропейского ареала. Ссылаются на отсутствие в индоиранских ряда известных по другим индоиранским языкам слов для обозначения таких земледельческих понятий (например, «молоть» и «сеять»), которые, однако, существовали не позже представленных словами, разделявшимися арийским с другими индоевропейскими диалектами (например, названий отдельных злаков, в том числе отражённого и в хеттском eua-, названия жернова и пр.; в то же время в индоиранских языках сохранились следы другого корня, значившего «молоть» также в греческом и армянском; что же касается индоевропейского корня «сеять», то мнение о том, что он не употреблялся в арийском в применении к земледелию, к тому же необоснованно).
Вообще хозяйство ранних индоевропейцев было, очевидно, земледельческо-скотоводческим. А богатая скотоводческая терминология индоевропейских языков отражает скорее не только и не столько древнейшее, сколько более позднее состояние хозяйства перед распадом индоевропейского единства. Также многочисленные ареальные (в том числе и разделяемые арийским) изоглоссы позднего периода свидетельствуют о детализации и конкретизации скотоводческой терминологии, о новых приёмах и методах скотоводства и более широком использовании и спецификации его продуктов. И по общим историко-этнографическим соображениям маловероятно существование скотоводства ранее земледелия и во всяком случае достаточно развитого скотоводства без земледелия. И на всех территориях (Балканы, Центральная и Юго-Восточная Европа), где может быть локализовано индоевропейское диалектное единство до периода, предшествовавшего его распаду, и в этот период, а также в области раннего расселения арийских племён на восток скотоводство появилось не ранее земледелия (к концу же III тысячелетия до н.э. в раде районов этих территорий как раз отмечается увеличение роли скотоводства, но без разрыва с земледелием). А в областях восточнее Днепра в IV и первой половине III тысячелетия до н.э. ни скотоводство, ни земледелие не были распространены, а первые комплексы с данными о скотоводстве были и земледельческими.

Общество индоевропейских племен накануне распада индоевропейского единства характеризовалось весьма высоким уровнем социального развития. Этот вывод возможен и лишь по сопоставлению данных отдельных индоевропейских языков, а также в традиционных рамках науки об «индоевропейских древностях». Важные результаты достигнуты при исследовании детальных совпадений в религии и ритуале, мифологии, эпосе индоевропейских народов (особенно труды Ж. Дюмезиля и его последователей; основной недостаток работ этой школы — не излишняя смелость сопоставлений, в большинстве достаточно убедительных, а характер выводов, имеющих в виду прежде всего идеологические представления, хотя соответствующие вопросы должны быть исследованы в связи с анализом собственно исторических данных и требуют осмысления реальных социально-политических, а также и экономических сторон проблемы). Большое значение может иметь восстановление структуры индоевропейского общества по данным об архаическом обществе одного из индоевропейских народов, также подкрепляемое совпадениями социальной терминологии в различных индоевропейских языках (ср., например, у Л. Пальмера об ахейцах и индоевропейцах; он даже определяет индоевропейское общество как феодальное, с чем нет необходимости соглашаться, но соответствующие данные действительно могут свидетельствовать о приближении этого общества к классовому). Возможно исследование и сопоставление многих социальных, правовых, имущественных, семейных и т.д. институтов ряда индоевропейских народов, а индоевропейское происхождение таких институтов также может быть подтверждено отдельными языковыми параллелями и детальными совпадениями в мифологии и эпосе (следует, однако, отметить явный недостаток работ в этой области, основанных прежде всего на изучении собственно историческим методом данных древних текстов, естественно с привлечением лингвистических и археологических материалов). Для таких исследований большое значение имеют индоиранские материалы, во многих случаях представляющие основные, исходные данные для сравнения (часто, однако, используемые арийские материалы — это прежде всего лишь данные индийских источников); соответствующие выводы, таким образом, должны относиться ко времени до выделения ариев из индоевропейского ареала.
В эту эпоху у индоевропейских племён уже далеко зашел процесс социальной дифференциации, существовали весьма сложные имущественные отношения, развитые правовые институты и т.д. Во главе племён стояли вожди, или «цари», с важными прерогативами власти и значительным имущественным превосходством над соплеменниками. Свободные полноправные члены общества делились на три группы, касты или сословия: священную (не только собственно жрецы, но и представители иных «интеллектуальных» профессий с важными функциями в обществе), военную (военная и владетельная аристократия) и общинников (составляли и основную массу войска, так, в Иране ещё к сасанидскому периоду азаты считались входящими в эту группу, а не в касту древних «колесничих»). Члены военной касты (как, очевидно, и жречество) существовали в основном не за счёт доходов собственного производительного труда.
Кроме этих трёх имелись и другие группы населения, неполноправного, зависимого, а также, очевидно, находившегося на положении рабов. Но лишь три основные были конституированы и культовой организации и ритуальных обрядах индоевропейской общины. Поэтому в религиозной и эпической традициях содержатся данные, относящиеся прежде всего именно к этим трём полноправным группам. Но, например, и четвертая индийская каста («шудры») возникла, очевидно, не в Индии. Вместе с тем и у иранцев существовала четвёртая каста— «ремесленники»; в отличие от представителей третьей касты её члены характеризуются в текстах как зависимые, хозяйственно несамостоятельные, работающие не на себя, обслуживающие царей или правителей и т.д., причём и в поздний период эта каста включала не только собственно ремесленников. До античных авторов еще дошли предания о некогда существовавшем и у греческих племён том же делении на четыре группы — жрецов, воинов, земледельцев, ремесленников (ср.; Страбон, VIII, 7, 1; также у Плутарха, Платона и других сохранились сведения об этом делении на четыре группы, включая ремесленников, или отголоски его существования); эти «ремесленники» в архаической Греции также рассматривались как работающие не на себя, а в микенском обществе они непосредственно зависели от правителей и работали на них (или вообще на общину и государство). По разным данным можно предполагать существование у индоевропейских племён различных групп зависимого населения; представление же о конкретной четвёртой социальной группе, отличной от трёх первых в правовом и имущественном отношении, более определённо может быть постулировано для племён греко-арийского диалектного единства (можно говорить и о греко-иранской социальной изоглоссе — причины, обусловившие характеристику этой группы как ремесленников).
Даже не учитывая в полной мере подобных данных, трудно согласовать и давно и обычно признаваемые положения об уровне развития индоевропейского общества с мнением, что индоевропейские племена и языки (включая арийские) утратили непосредственные связи ранее конца III тысячелетия до н.э. Вместе с тем выдвигалось положение, что на ряд индоевропейских языков, рано разошедшихся между собой, но в основном, включая арийский, ещё оставшихся в пределах Европы, позже наложился индоевропейский суперстрат в результате нового расселения отдельных племенных групп, передавших другим свои развитые социальные институты и некоторые языковые особенности. Так, Ф. Шпехт и некоторые другие авторы относили такое расселение (обычно его связывали с культурами шнуровой керамики и боевых топоров) к концу III тысячелетия до н.э. Вряд ли следует принимать это предположение о суперстрате, но и тогда арии ещё оставались в пределах Европы до начала II тысячелетия до н.э. (как, например, и полагал Ф. Шпехт, ср. с. 19). Но иногда считают и эти даты слишком ранними. Так, по Т. Пауэллу (1948), данные о тройственном делении общества и связанных с ним правовых и социальных институтах у индоиранцев и итало-кельтов не согласуются с обликом культуры «халколитических номадов» конца III тысячелетия до н.э., а отражают результат нового расселения в период поздней бронзы, около XII в. до н.э., когда и индийцы переселились в Индию, а иранцы — в Иран, в Европе же появилась колесница и металлические орудия, необходимые для её изготовления. Эти конкретные выводы определённо необоснованны и в части археологических аргументов (например, привлекавшихся в пользу мнения о движении ариев в Индию в это время, ср. с. 54; также колесница появляется в Европе намного ранее); уровень социально-экономического развития, прослеживаемый при сравнении арийской, кельтской и других традиций, был уже выработан, по крайней мере в основном, уже к первой четверти II тысячелетия до н.э., до появления в Греции первых греческих племен, а в Передней Азии в первых веках II тысячелетия до н.э. — ариев, которые, например, принесли со своей арийской родины боевую колесницу и развитые навыки колесничего дела (а определённо и рад других элементов той же социально-экономической структуры).
Но тот высокий уровень социальных отношений, который может быть установлен сопоставлением данных языка и истории ряда индоевропейских народов, действительно требует соответствующей экономической базы. И отдельные элементы подобного социального и экономического строя непосредственно связаны между собой. Например, существование у ариев боевой колесницы (бесспорно уже в арийский период, а по-видимому, ещё при сохранении контактов по крайней мере с некоторыми другими индоевропейскими группами) подразумевает наличие, с одной стороны, военной знати, хотя бы частично свободной от производительного труда и, следовательно, имевшей иные источники дохода, а с другой — металлических орудий, развитого ремесла и профессиональных ремесленников. Всё это и непосредственно прослеживается по ранним индийским и иранским источникам, а по сравнению их данных может быть возведено к общеарийскому периоду. Для ариев такая возможность облегчается наличием древних текстов, но является и результатом того, что праиранцы и праиндийцы составляли ранее особо тесную, собственно единую группу.
Предки носителей остальных индоевропейских языков уже в тот же период не обладали таким единством. Поэтому не следует ожидать полного единообразия индоевропейской терминологии для обозначения тех общих элементов материальной и социальной культуры, которые получили распространение у различных индоевропейских племён перед утратой ими непосредственных контактов. Напротив, и группы отдельных соответствий в большинстве или в некоторых из индоевропейских языков являются доказательными и свидетельствуют, что основные черты экономического и социального строя, с которым связаны такие термины, развились ещё при связях между носителями диалектов, для которых засвидетельствованы эти термины. Так, безусловно не случайно, что латинский, дающий (часто вместе с кельтским) ряд ключевых совпадений с арийским в социальных и правовых терминах (и именно указывающих на ряд развитых черт социального строя, единые традиции которого для италийского, кельтского и арийского прослеживаются и по иным данным), имеет также несколько общих с арийским названий металлов, слово «меч» или «кинжал» и др. Вообще и лишь из лингвистических данных (названия металлов и некоторых предметов материальной культуры, указывающих на металлургию) следует, что арии ещё при контактах с другими индоевропейскими племенами были хорошо знакомы с металлургией и знали все основные металлы (медь, бронзу, серебро, а также и золото), вероятно за исключением железа.
Подобные факты подтверждают, что сложение того социального строя индоевропейских племён, о котором говорилось выше, нельзя относить к неолиту или эпохе первого знакомства с культурой меди. Вместе с тем ряд основных принципиальных черт этого строя должен был развиться, как указывалось, по крайней мере к первой четверти II тысячелетия до н.э. Но уже теперь археологические материалы позволяют предполагать развитие таких черт в последних веках III — начале II тысячелетия до н.э. в пределах индоевропейского ареала и в областях, где могли обитать арии до расселения их отдельных групп на юг или восток. Для культур Юго-Восточной Европы по данным различного рода — от свидетельств о производительных силах до указывающих на социальное деление — восстанавливается ряд экономических и социальных особенностей примерно той общественной структуры, которую следует постулировать для последнего периода перед распадом индоевропейского единства, включавшего ариев (некоторые конкретные археологические примеры ср. ниже). По имеющимся материалам и при обычных датировках таких культур в целом упомянутые данные пока достаточно определенно могут быть отнесены лишь к концу III — первым векам II тысячелетия до н.э. Со временем должны появиться и новые материалы, а датировки, быть может, будут и занижены, но в целом даты культур с подобными особенностями, очевидно, не выйдут за пределы второй половины III тысячелетия до н.э. Таким образом, представляется возможным утверждать, что контакты между различными индоевропейскими племенами и диалектами, включая арийские, продолжались по крайней мере до конца III — начала II тысячелетия до н.э.
Уже из этого, в частности, следует, что те арии, сведения о языке и культуре которых содержатся в клинописных источниках II тысячелетия до н.э., проникли в Переднюю Азию с севера, через Кавказ, и безусловно не с востока, из Средней Азии. Хотя мнение о кавказском пути этих арийских групп и не разделяется до сих пор во многих исторических и археологических работах, в настоящее время оно является, в сущности, общепризнанным в специальной литературе (ср. у Р. Хаушильда, Т. Барроу и др.), в том числе и теми авторами, которые относят распад индоевропейского единства и отделение от него ариев к более раннему времени по сравнению с указанным выше (ср. у В.В. Иванова и В.Н. Топорова и др.). Из источников известно, что арийские имена и слова были распространены в Северной Месопотамии (особенно в царстве Митанни, с центром в Северо-Западной Месопотамии, к западу от Ассирии), на западе Армянского нагорья, в восточных районах Малой Азии, в Сирии, Финикии, Палестине. Они засвидетельствованы как преимущественно или исключительно бытовавшие в хурритской среде, а в другие страны проникавшие через хурритское посредство. Центром арийско-хурритского симбиоза были Северо-Западная Месопотамия и соседние области Армянского нагорья. Результаты длительных и интенсивных контактов хуррbтов с ариями были налицо уже в XVI в. до н.э., а их начало должно относиться ко времени не позже XVIII-XVII вв. до н.э.
Заимствования из арийского были и в касситском; и два-три их определ`нных примера (хотя и ряд других отнюдь не исключены) над`жно свидетельствуют, что касситы до продвижения в сторону Вавилонии имели где-то контакты с арийскими племенами. Обычно считали, что касситы пришли в Вавилонию из Загра, где, как часто предполагают, с ними и вошли в соприкосновение арии, попавшие туда с востока. Но и в этом случае следовало бы предположить, что они проникли в районы Загра с севера, а другие их группы обосновались на Армянском нагорье, рядом с хурритами. Но данных о раннем пребывании касситов к востоку от Вавилонии нет (мнение о родстве касситского с эламским не подтвердилось, ср.; Balkan, 1954; Jaritz, 1957). Напротив, как показывают исследования К. Йаритца, они двигались в Месопотамию из областей к северу от неё, от границ Малой Азии, где, очевидно, и находился их первоначальный центр (см.; Jaritz, 1957; 1958; 1960; эти выводы могут быть подтверждены и некоторыми дополнительными соображениями). Это также соответствует мнению о кавказском пути ариев. Появились же они на севере Передней Азии не позже XIX — начала XVIII в. до н.э. Таким образом, первые из этих арийских групп должны были уйти из Юго-Восточной Европы не позже начала II тысячелетия до н.э. (а другие— не позже первой четверти этого тысячелетия). Их язык свидетельствует, что формирование общеарийского тогда уже вполне завершилось (ср. и по касситскому: Suryas— с r < и.-е. l и а < и.-е. о, те же и другие общеарийские черты засвидетельствованы арийским хурритов). Следовательно, все общеарийские изоглоссы осуществились ещё в период пребывания ариев в Европе (ср. также финские заимствования из арийского или арийских диалектов). В связи с предложенными выше датами распада индоевропейского единства это также означает, что арии не утрачивали связей с другими индоевропейцами до конца или почти до конца общеарийского периода (тот же вывод возможен и независимо от абсолютных дат, по данным о связях арийского с другими индоевропейскими диалектами и последовательности фонетических изменений в арийском, ср. выше).
Так как окончательное сложение особенностей общеарийского должно непосредственно предшествовать распаду индоиранского единства, можно предполагать, что и общие связи праиранских и праиндийских языков также прекратились ещё в Европе. Вместе с тем по своим отдельным особенностям переднеазиатский арийский может быть охарактеризован как диалект, наиболее близкий к индийскому (и определённо более близкий к нему, чем к иранскому), либо как праиндийский или, вернее, один из его диалектов (не прямой предок собственно индоарийских). Из некоторых других данных (особенно по пантеону арийских богов у хурритов, ср. у П. Тиме и др.) следует, что переднеазиатские арии и в культурно-религиозном отношении были ближе к индоариям, чем к иранцам. Можно поэтому предполагать, что распад индоиранского единства осуществился прежде всего за счёт расселения праиндийского культурно-языкового комплекса. Часть его могла остаться в Юго-Восточной Европе (и в этом случае позже была поглощена иранцами или их отдельными группами), другие племена ушли из Европы, причём их часть (или по крайней мере часть) — в Переднюю Азию. Для суждения о пути индоариев в Индию нет определённых данных. Как аргумент в пользу мнения об их движении через Кавказ и Иран могут быть использованы сведения о переднеазиатских ариях. Путь индоариев севернее Каспия и через Среднюю Азию также возможен, но никаких конкретных материалов об этом пока не имеется (обычный аргумент, состоящий в том, что Средняя Азия была центром распространения иранцев, должен быть оставлен). Что же касается иранцев, как в целом, так и их отдельных групп, то здесь возможны более определённые выводы.
Иранский характеризуется некоторыми необщеиндоевропейскими и необщеарийскими фонетическими особенностями, присущими, однако, ряду других индоевропейских языков (ср. об этом у А. Мейе, В. Пизани и др.). Таким фактам часто не придают значения, считая, что эти особенности являются результатом самостоятельного развития. Придерживаясь иного мнения, В. Пизани (см. с. 20 и сл.) объясняет их вторичными контактами различных языков, и в частности иранского, после миграции с востока около 1000-800 гг. до н.э. вновь вступившего в соприкосновение с остальным индоевропейским миром через посредство фригийско-армянской группы, с 1200 г. до н.э. продвинувшейся в Малую Азию (так, изменение звонких придыхательных в простые звонкие шло с запада на восток и достигло Ирана к 800 г. до н.э.; напротив, ассибиляция палатальных распространялась из Ирана на северо-запад, в индийском же осуществилась самостоятельно; к связанным по происхождению инновациям времени 1200- 800 гг. до н.э. В. Пизани относит аспирацию s в иранском, армянском, фригийском и греческом и ряд других новообразований). Такое объяснение следует, однако, признать примером типичной лингвистической абстракции, невозможной, если учитывать реально-исторические данные (но, впрочем, неприемлемой и по соображениям, основанным на языковых материалах); к тому же и сам иранский мир в начале I тысячелетия до н.э. уже не был един, всё же соответствующие особенности являются общеиранскими (а «сатемизация» определённо по крайней мере общеарийского происхождения).
Специальные славяно-иранские связи, по В. Пизани, прежде всего результат продвижения из Азии ираноязычных скифов в VIII-VII вв. до н.э. и сарматов в III в. до н.э. Аналогичного мнения придерживаются и многие другие авторы (ср. с. 21-24). Но иранский материал, на который при этом опираются, общеиранский (или лишь западноиранский; иногда можно и более определённо говорить о специфических западноиранско-славянских связях). То, что известно, например, по древнеперсидскому или авестийскому, естественно, не может являться новообразованием славянского и соседних иранских диалектов в скифский период. Многочисленные ирано-славянские совпадения в лексике (и некоторые другие языковые особенности) могли тогда быть лишь результатом заимствований из иранского скифского в славянский. Но во всяком случае для значительной группы слов, общих для иранского и славянского (а также балтийского вместе со славянским или отдельно), такое предположение невозможно (сюда можно добавить и слова, семантически связанные с принадлежащими к этой группе). Следует согласиться с А. Мейе и Т. Барроу в том, что ирано-славянские схождения или по крайней мере их подавляющее большинство не могут быть отнесены к скифскому периоду. Контакты славянского с иранскими диалектами в скифское время, естественно, не исключены, но для их доказательства нельзя опираться на обще- и западноиранские материалы. Связи иранского в сторону славянского (ср. также схождения с балтийскими и германскими языками) можно рассматривать как продолжение идущих в том же направлении общеарийских контактов.
В другую группу диалектов, к которым арийский был особенно близок, входили греческий и армянский. Из упоминавшихся выше фонетических особенностей иранского, не являющихся общеарийскими, некоторые находят соответствия и в армянском или также в армянском и греческом. Неслучайный характер таких совпадений подтверждается и специальными ирано-армянскими и ирано-греческими лексическими схождениями. То, что фонетические особенности иранского, находящие соответствия в некоторых других индоевропейских языках, отражают его реально-исторические связи, подчеркивается и тем, что индийские расхождения с общеарийским, как правило, не находят параллелей в других индоевропейских языках. Специальные схождения иранского с другими индоевропейскими языками могут в значительной мере восходить к контактам предшественников иранских диалектов в пределах арийского. Но, например, из числа обще- и западноиранских лексических схождений со славянским по крайней мере часть должна относиться ко времени формирования характерных особенностей собственно иранского в пределах общеарийского периода (но уже на его поздних этапах) либо уже и после его завершения. То же касается контактов иранского с армянским и греческим (но они должны были прерваться, когда связи иранцев с носителями славянского и балтийских диалектов ещё могли продолжаться). На это указывает и общий для иранского, греческого и армянского переход начального и интервокального s в h (произошёл намного ранее 1200-800 гг. до н.э., ср. выше; в отдельных греческих диалектах по крайней мере к середине II тысячелетия до н.э., ср. микенские тексты; так же и в иранском, так как общеиранские связи прервались, очевидно, уже к этому времени, ср. ниже; в целом это явление должно быть датировано временем между концом III и второй четвертью II тысячелетия до н.э.); эта черта — одно из характерных отличий иранского от индийского и общеарийского; изменение s > h в иранском, в частности, произошло позже общеарийского развития s > ṣ после i, u, ṛ.
Формирование особенностей общеиранского — как на последних этапах арийского единства, так и после его распада — осуществлялось в пределах Европы и, очевидно, в пределах примерно той же территории, где развивалось ранее арийское единство. Предки различных иранских племён находились, следовательно, в Юго-Восточной Европе, в частности в Северном Причерноморье, ещё и в общеиранский период. Но нет никаких оснований предполагать, что все иранские племена покинули эти территории и вновь появились там с начала скифской эпохи. С того времени, когда для Северного Причерноморья и соседних территорий южнорусских степей появляются данные письменных источников (у античных авторов с VII-V вв. до н.э., позже особенно богатые эпиграфические материалы из греческих городов Северного Причерноморья), они достоверно фиксируют лишь ираноязычный элемент, среди местного населения не только преобладающий, но, по-видимому, единственный. Попытки выделить в ономастическом материале с этих территорий следы фракийского субстрата (В. Надель) или имена иного индоевропейского, не иранского происхождения (К. Треймер) неубедительны (но отдельные имена — из восточных районов, — быть может, связаны с кавказскими языками). Число имён с надёжно установленной иранской этимологией неуклонно увеличивается начиная с конца XIX в. (ср.: Вс. Миллер, 1913, и др.; Vasmer, 1923; Абаев, 1949, а также Zgusta, 1955; ср. также новые этимологии В.И. Абаева, Я. Харматты и др.; ср. также данные топонимики, указывающие на широкое распространение иранского элемента, вплоть до Верхнего Поднепровья, ср. с. 24), но положение, что на этих территориях «древнейший пласт иранизмов принадлежит скифским племенам восточноиранской группы языков», лишь отражает обычное мнение о распространении иранских племён с востока). И другие данные (не лингвистические) античных источников также указывают на полное преобладание иранского этноса в Северном Причерноморье VII-V вв. до н.э.
Уже поэтому не представляется вероятным обычное положение, по которому распространение иранского элемента в этих областях обязано прежде всего или исключительно продвижению с востока скифов в VIII в. до н.э. (но само это движение следует считать историческим фактом). Диалекты скифов (или, вернее, части скифских племен) и сармато-алан были восточноиранскими. Ещё в VII-V вв. до н.э. для скифского (причём определенно для языка племени или племён, действительно пришедших с востока) устанавливаются, например, такие черты, как: показатель множественного числа —ta (ср. также в сармато-аланском, осетинском, хорезмийском, согдийском); переход δ > l (ср. в афганском, «бактрийском» и других, а также в отдельных иранских заимствованиях в восточнофинских языках); ряд фонетических особенностей, свойственных сармато-алано-осетинскому (ri, ry > li и др.); такие типичные образцы восточноиранской лексики, как kapa— ‘рыба’ (ср. в афганском, хотано-сакском и других, при западноиранском masya-, инд. matsya-) и sāna— ‘враг’. Таким образом, язык, принесённый в Северное Причерноморье в результате исторически засвидетельствованного античной традицией продвижения с востока около VIII в. до н.э., принадлежал к диалектам восточноиранской группы, как и язык сарматских племён, положивших в III—II вв. до н.э. конец господству скифов в Северном Причерноморье.
Но известный с VII-V вв. до н.э. иранский ономастический материал из Юго-Восточной Европы отражает ещё и иную диалектную норму с чертами, противопоставляющимися (как обще- или западноиранские) тем, которые устанавливаются для восточноиранского скифского и сармато-аланских диалектов. Иранская традиция, не сводимая к пришлой скифской, прослеживается в Северном Причерноморье VII-IV вв. до н.э. и по некоторым другим не собственно лингвистическим данным. Всё это указывает, что ираноязычное население обитало в Северном Причерноморье и соседних районах до упомянутых передвижений с востока, из Поволжья и Приуралья (некоторые группы сарматов).
Из носителей других восточноиранских языков хорезмийцы, согдийцы и бактрийцы, как таковые, безусловно уже занимали свои исторические области в VII-VI вв. до н.э.; восточноиранские племена (в том числе предки некоторых припамирских и афганских) в это время уже обитали в областях от Памира у северозападных границ Индии до Нижнего Кабула и, очевидно, до Сулеймановых гор. Следовательно, расселение и сложение восточноиранской группы относится к значительно более раннему времени (ср.: Грантовский, 1963а, 8 и сл., 29, 30). Группа скифов, продвинувшаяся в VIII в. до н.э. на запад из Поволжья, уже несла с собой один из сформировавшихся восточноиранских диалектов (но не исключено их проникновение на запад и ранее). Распад восточноиранского единства должен был произойти не позже IX в. до н.э. (а по-видимому, значительно ранее). Ареал его формирования следует локализовать на сравнительно ограниченной территории (а например, не на пространстве от Северного Причерноморья до Алтая и Средней Азии; нужно также заметить, что кочевого хозяйства и быта тогда ещё не существовало), которая определённо включала поволжско-уральские степи. Вместе с тем по ряду данных следует предполагать, что предшественники восточноиранских языков ещё в эпоху непосредственного соседства друг с другом находились недалеко от областей распространения угро-финских и особенно восточнофинских языков[iii]. Характерно также, что языки, исторически засвидетельствованные на крайнем юго-востоке восточноиранского мира (припамирские, афганский), обладают и своими специфическими связями с финскими языками (указывая на ряд таких совпадений, Б. Мункачи называл их «поразительными»), а также отдельными лексическими изоглоссами с индоевропейскими языками Европы (что отмечается и для некоторых других восточноиранских языков). Поэтому и область сложения восточноиранских языков не следует искать далеко на востоке и помещать (в основном или целиком) за пределами Европы. Она может быть локализована на территории между Средним Поволжьем на северо-западе (и, возможно, Доном на западе) и Северным Приаральем на юго-востоке (и, по-видимому, Зауральем на востоке)[iv].
Многочисленные и очень существенные схождения осетинского с рядом индоевропейских языков Европы (см.: Abaev, 1962), очевидно, не принадлежат к восточноиранскому наследию осетинского, а являются вкладом из иных иранских диалектов. Они, как правило, не находят соответствий (а в раде случаев явно не могли иметь их) в других восточноиранских языках. Осетинский (в своей основной восточноиранской норме) — потомок сармато- аланских диалектов, а сармато-аланские племена определённо продвинулись на запад из Поволжья и более восточных районов. Приводимые же В.И. Абаевым материалы в ряде случаев ясно указывают на непосредственные контакты иранских диалектов в районах гораздо далее к западу и не позже II тысячелетия до н.э. Но при любой трактовке такие схождения осетинского ещё раз подтверждают, что в период между распадом индоевропейского и арийского единства и скифской эпохой иранские племена оставались в Юго-Восточной Европе и в областях к северу от Чёрного моря.
В целом история арийских и иранских племён представляется следующим образом: распад арийского диалектного единства относится к рубежу III и II тысячелетий до н.э. или к началу последнего, а распад иранского диалектного единства — ко второй четверти или середине II тысячелетия до н.э. (менее вероятно — к его третьей четверти)[v], причём некоторые специфические черты общеиранского могли возникать ещё в пределах общеарийского (то же касается восточноиранского по отношению к общеиранскому). И арии в общеарийский период, и иранцы в общеиранский обитали в Европе, причём связи и тех и других, например, в сторону славянского или в сторону греческого и армянского должны были осуществляться в зоне не восточнее Поднепровья, а возможно, и западнее. Область формирования и раннего распространения восточноиранских языков, очевидно, находилась в поволжско-уральских степях и лесостепи; распад восточноиранского единства должен был начаться не позже конца и — начала I тысячелетия до н.э. Так как в первой половине II тысячелетия до н.э. все иранские племена ещё должны были находиться в Европе, а предки западноиранских племён Передней Азии — начать продвижение через Кавказ или Копет-даг по крайней мере в XII-XI вв. до н.э., второй вариант представляется крайне сомнительным, а первый — вполне реальным.
Указанные выводы можно следующим образом соотнести с данными о некоторых археологических культурах Юго-Восточной Европы (здесь и далее не имеется в виду непосредственное отождествление какой-либо археологической культуры с конкретной этнической общностью; в пределах распространения одной культуры могли обитать племена различной этнической принадлежности, а одна и та же этническая и языковая общность может соответствовать археологически различным культурам, но последнее для ранних этапов истории данной этнической группы может относиться лишь к культурам со сходным социально-хозяйственным обликом). Эпоха ямной культуры (от правобережья Днепра до Волги), т.е. вторая половина III тысячелетия до н.э. (возможно, и ранее, но материалы, о которых идет речь ниже, относятся к более поздним этапам ямной культуры) или также начало II тысячелетия до н.э., может соответствовать общеарийскому периоду или также праиранскому и праиндийскому (впрочем, в это время арийские племена могли обитать и к западу от Днепра, как и в последующую эпоху, но тогда они уже определённо находились и в областях восточнее Днепра). Среди носителей катакомбной культуры (от Днепра до нижней Волги), бытовавшей с начала II (или конца III) тысячелетия до н.э. и в его первой половине (а на Северном Кавказе и позже, где она известна до конца II тысячелетия до н.э.), могли быть (пра)иранцы и (пра)индийцы (в более поздний период из арийских групп — только иранцы). То же относится к полтавкинской культуре (в Поволжье) первой половины II тысячелетия до н.э. (сменяющая её срубная по своей датировке и ареалу может быть целиком иранской).
Ниже отмечаются некоторые данные об отдельных экономических чертах названных культур Юго-Восточной Европы в последних веках III — первой половине II тысячелетия до н.э. В эпоху ямной культуры в областях восточнее Днепра развивается скотоводство, но вместе с земледелием, причём появляются поселения с укреплениями типа крепостных стен (ср. распространяющуюся на греческий, фракийский, иранский и индийский изоглоссу названия стены укрепленного поселения, крепости, города, ср. с. 208 о др.-перс. didā). Для всех трёх названных культур можно говорить о значительной социальной дифференциации в среде их населения; так, известны уже и ямные погребения, свидетельствующие о наличии зависимого населения или рабов; в Поволжье открыто захоронение ремесленника, относящееся к полтавкинской эпохе (и другое — к срубной). В одном из ямных погребений (а позже также в катакомбном) обнаружены остатки повозки (запрягаемая крупным рогатым скотом повозка была давно известна индоевропейцам, но раннее появление боевой колесницы, ведомой лошадьми, было возможным лишь на территории, где ранее существовала повозка). Населению названных культур была известна и домашняя лошадь, а в Поволжье для середины II тысячелетия до н.э. уже имеются данные, указывающие на существование колесницы (богатые конские погребения, в том числе парные и с остатками конской упряжи; также части уздечки в ряде захоронений, что известно и для катакомбной культуры)[vi]. Население ямной культуры было знакомо с металлом, а в эпоху катакомбной и полтавкинской культур металлургия бронзы уже была высоко развита (в частности, упомянутое захоронение ремесленника является погребением мастера-литейщика). В культурах Юго-Восточной Европы в пределах II тысячелетия до н.э. рано появляется железо (ср. у Б.Н. Гракова); сравнительные данные иранских языков (а также индийского вместе с финскими заимствованиями из арийского или иранского) могут указывать на появление железа задолго до «официального» начала железного века на этих территориях.
Первоначальный ареал восточноиранских языков может соответствовать восточным областям срубной культуры и западным районам андроновской, т.е. территориям, где во второй половине II — начале I тысячелетия до н.э. (период, частично или целиком совпадающий со временем существования и распада восточноиранского единства) происходило активное смешение сруб-ных и андроновских культурных элементов, очевидно сопровождавшееся передвижениями населения из западных районов андроновской культуры в пределы срубной до Волги и из областей срубной культуры в пределы андроновской до Зауралья и в сторону Приаралья. Это постулируемое по археологическим материалам движение может быть связано с расселением отдельных иранских (но не иранских в целом и не индоиранских) племён.
Но нет никаких оснований считать, что весь андроновский ареал занят иранскими племенами (они скорее были пришлыми в пределах андроновской культуры). Тогда пришлось бы также признать, что андроновская культура на всём пространстве от Урала до Енисея возникла в результате весьма быстрого распространения иранских племён с запада на восток. Но подобное объяснение было бы чисто произвольным. Генезис этой культуры (или, как часто считают, нескольких культур с рядом общих основных черт), по-видимому, связан с развитием местного населения данной территории в предшествующую эпоху (когда иранцев там, очевидно, ещё не было). Вообще наиболее оправданным представляется мнение, что в пределах андроновского ареала (даже и в том случае, если основные признаки андроновского комплекса распространялись из одного центра) обитали этнически различные племена. К ним, в частности, могли бы принадлежать и индоарии (допустимо их появление в областях к востоку от Каспия ещё до возникновения андроновской культуры, но в любом случае она на всем протяжении и от начала до конца существования, естественно, не могла быть индоарийской), а также носители тохарских языков (прекращение их контактов с европейскими языками произошло безусловно до конца II тысячелетия до н.э., относительно мнений о распространении тохаров ср. с. 25) и представители иных, в том числе совершенно неизвестных этнических и языковых групп (ср. с. 61).
Положение о том, что западноиранские племена происходят из среды андроновских, по существу основано лишь на убеждении, что историко-лингвистические данные надежно указывают на Среднюю Азию и соседние области как на родину различных арийских групп; конкретные археологические аргументы в пользу теорий о пути западных иранцев с востока отсутствуют, а данные археологии скорее могут свидетельствовать против этого мнения (ср. с. 61-64). Можно, конечно, не придавать этому значения, но при построении согласованных с археологическими данными выводов о происхождении западных иранцев прежде всего следует безусловно исходить из археологических материалов, которые могут быть непосредственно увязаны с самими западноиранскими племенами, т.е. в основном из памятников Западного Ирана конца II — первых веков I тысячелетия до н.э.
В настоящее время известно значительное число комплексов из Западного Ирана, датируемых в пределах указанного времени. Сейчас уже нельзя судить об облике культуры первых иранских племён в Иране прежде всего по данным Сиалка «В». По Р. Гиршману, культура Сиалка «В» с расписной керамикой, представляющей основное искусство Ирана в X-IX вв. до н.э., соответствует наиболее ранней однородной форме «протоиранской культуры», другие известные комплексы которой младше Сиалка «В» (ср. с. 42-43, 45-46). Из определения Сиалка «В» как наиболее раннего памятника иранских племён в Иране исходят как археологи, основывающиеся на его данных для доказательства мнения о продвижении западных иранцев с севера (ср. с. 46-47, а также следующие этим выводам авторы, в том числе индоевропеисты, ср. с. 22, 25-26), так и исследователи, выводящие западных иранцев из Средней Азии и соседних районов (при этом особое значение придается передвижениям носителей культур расписной керамики, ср. у В.М. Массона и Ю.Л. Заднепровского; по И.М. Дьяконову и И. Алиеву, Сиалк «В» принадлежал первым ираноязычным мидянам, двигавшимся с востока). При этом обычно вслед за Р. Гиршманом датируют Сиалк «В» X-IX вв. до н.э. Но и эти даты представляются заниженными, теперь предлагаются и иные — в пределах IX-VIII вв. и даже около 700 г. до н.э. (ср. с. 52). Последнее и кажется наиболее приемлемым.
Некрополь «В», очевидно, функционировал в VIII и VII (или до середины VII) вв. до н.э. Ряд изделий Сиалка «В» и их особенности появились и бытовали именно в VIII—VII вв. или даже с конца VIII в. до н.э. и позже (ср., например: Goldman, 1957; Calmeyer, 1964). Большое сходство и безусловно хронологическую близость (или частично синхронность) с инвентарем Сиалка «В» обнаруживают материалы I слоя сузской «персидско-ахеменидской деревни» (ср.: Ghirshman, 1954, 54-56), начало жизни которой Р. Гиршман относит к концу VIII— началу VII в. до н.э. Но серия известных ранее документов из Суз, к которой принадлежит и относящийся к первому слою «деревни», следует, очевидно, датировать не серединой или второй половиной VII в. до н.э., а его концом или даже первой половиной VI в. до н.э. (ср.: Юсифов, 1958). Закрепление персидского элемента в Сузах (ср. у Р. Гиршмана по археологическим материалам «деревни») и его политическое преобладание там (ср. тексты указанной серии) вряд ли могут относиться ко времени до последней четверти и во всяком случае не ранее середины VII в. до н.э. Поэтому материалы I слоя «деревни» должны принадлежать ко второй половине (или последней четверти) VII — первой половине VI в. до н.э.
На позднюю дату Сиалка «В» соответственно должна указывать и его расписная керамика. Для памятников Ирана начала I (а также и самого конца II) тысячелетия до н.э. характерна монохромная, серо-чёрная или красная керамика, целиком преобладающая и в Сиалке «А». Новое широкое распространение расписной посуды относится именно к VII и, возможно, к VIII в. до н.э.; она встречается в могилах Луристана (по крайней мере в основном, VIII и VII вв. до н.э.), в сузской деревне (не ранее середины VII в. до н.э.), в Зивийе (VII в. до н.э. или его вторая половина), в Хасанлу III (VII в. до н.э., очевидно, лишь с его середины, см. Dyson, 1964а; 1963), причём в период Хасанлу IV изготовлялась лишь монохромная керамика, появляющаяся уже в Хасанлу V (1250 или 1200-1000 гг. до н.э.). В VIII-VII вв. до н.э. расписная керамика была распространена и в странах к западу от Ирана, причём, например, в Эгейском мире во второй половине VIII-VII в. до н.э. она обнаруживает ряд примечательных совпадений в деталях изображений с расписной керамикой Сиалка «В» (ср.: Ghirshman, 1964, 331-343, там же см. параллели по другим изделиям из Греции и Ирана VIII-VII вв. до н.э., но предметы из Сиалка «В» и тут всегда датированы X-IX вв. до н.э.). Расписная керамика изготовлялась и в Урарту, причём известна и в основанном в VII в. до н.э. Кармир-блуре (ср.: Пиотровский, 1959, 189, 191; он, в частности, отмечает большую близость аска из Кармир-блура с сосудами из Средиземноморья VIII—VII вв. до н.э. и из Сиалка «В»). И по другим данным Сиалк «В» может быть датирован VIII-VII вв. до н.э. (а Сиалк «А», вероятно, в пределах XI- IX вв. до н.э.).
Во всяком случае к началу периода Сиалк VI иранские племена давно находились в Иране. К X-IX вв. до н.э. относятся памятники монохромной керамики, продолжавшие бытовать и после нового распространения расписной посуды в ряде районов Ирана. Вместе с тем ряд комплексов лишь с монохромной керамикой имеет в большей или меньшей мере те же черты, по которым Сиалк «В» считают иранским. Поэтому керамикой иранских племен в Иране ранее была, очевидно, серо-чёрная (или красная) монохромная (так считает, например, А. Ванден Берге, ср. с. 53; но даты материалов Хурвина, очевидно разновременных, должны быть более поздними — примерно в пределах XI—VIII или VII вв. до н.э.; монохромная керамика и в памятниках Прикаспия, по ряду данных считающихся иранскими Р. Гиршманом и некоторыми другими авторами; соответствующий материал из Юго-Западного Прикаспия частично старше, а частично, очевидно, одновременен Сиалку «В»).
Но это не значит, что серо-чёрная керамика принадлежала именно иранским (или вообще арийским) племенам и с их распространением вытеснила автохтонную расписную (так у Л. Ван- ден Берге и некоторых других авторов» ср. с. 55). Напротив, она, во-первых, появилась в Передней Азии и Иране (в том числе на северо-востоке, в Гисаре) задолго до возможного проникновения туда иранцев, а во-вторых, та же монохромная керамика употреблялась (как до, так и после прихода иранцев) и местным неиндоевропейским населением (ср., в частности, и данные из Хасанлу V и IV). Поэтому, как и расписная, серо-чёрная монохромная керамика, очевидно, не могла быть принесена в Иран иранскими племенами, а была усвоена ими (как, например, и ряд строительных приемов, тип фортификационных сооружений и пр.) в самом Иране или также уже при продвижении туда, на его окраинах.
В отличие от общего типа и техники изготовления посуды для этнической атрибуции важны изображенные в керамике сюжеты или её отдельные формы, свидетельствующие о специфическом употреблении, по которым могут быть установлены этнографические особенности (а иногда и элементы идеологических представлений). Так, некоторые сюжеты посуды Сиалка VI и их детали могут указывать на присутствие там в этот период иранских племен; расписные ритоны в форме лошади из Маку и Суз свидетельствуют, что они принадлежали этнически родственным иранским племенам (ср. с. 318 и сл.), и т.д. Вообще расписная керамика имеет в этом отношении бесспорное преимущество. Но подобные выводы возможны и на основании монохромных сосудов, например ритонов в виде лошади или лошади со всадником (в частности, из Юго-Западного Прикаспия). Существенное значение имеют предметы конской сбруи, вооружение, украшения, статуэтки и некоторые другие изделия из металла (в том числе с сюжетными изображениями).
Но такие элементы материальной культуры, для которых с большей или меньшей степенью достоверности устанавливают принадлежность именно иранским племенам, в свою очередь, могли быть скоро заимствованы местным населением, что, очевидно, и имеет место в Хасанлу (ср. с. 56 и сл.). Напротив, в Сиалке «В» подобные предметы вполне определенно принадлежали самому ираноязычному населению (но однородность комплекса Сиалка VI определяется, очевидно, не тем, что это наиболее ранний памятник протоиранской культуры, в котором она выражена в наиболее чистом виде, а тем, что в нём уже отражен период длительного развития культуры иранских племён в Иране, причем в контактах с местным населением; так, цитадель Сиалка, по-видимому, действительно результат влияния или переселения с северо-запада, но первоначально её тип был выработан не иранцами). Прежде всего иранскими, по-видимому, являются и могилы Луристана (но не их инвентарь, в значительной мере отражающий технические, а также стилистические традиции местного, эламского и прочего населения), а также, очевидно, Юго- Западного Прикаспия. В ряде других случаев труднее определить, население какой этнической принадлежности оставило соответствующие памятники, но часть их инвентаря может указывать, что иранские племена уже находились тогда в тех же или соседних областях (так можно охарактеризовать поздний Гиян, Хурвин и некоторые другие комплексы, а также, по-видимому, и Сиалк «А»). То же заключение можно распространить и на местности, откуда происходит лишь ограниченный (преимущественно керамический) материал, свидетельствующий, однако, о том же времени и об элементах культуры того же типа, как в упомянутых выше памятниках (скудный материал рассматриваемого периода из Гёй-тепе у Ризайе к западу от Урмии, из Яник-тепе у Табриза и др.; подъёмный материал или предметы грабительских раскопок из местностей недалеко от Хурвина, из Сава — между Хурвином, Сиалком и Гияном, с Таш-тепе у Миандуаба и др.).
Эти выводы подтверждаются сопоставлением ономастических данных клинописных текстов и локализаций соответствующих местностей с географическим распространением в Иране археологических памятников первых веков I тысячелетия до нашей эры. В целом для всей этой территории (а иногда и для конкретных ограниченных районов, где находятся эти памятники) по ассирийским источникам устанавливается присутствие ираноязычного населения. Эти данные, появляющиеся с IX в. до н.э., по крайней мере для некоторых районов свидетельствуют о проникновении туда иранских племен уже в X в. до н.э. (если не ранее). Но в тех же областях источники фиксируют в IX-VII вв. до н.э. и старое местное население, в ряде районов ещё преобладающее (в том числе и политически), в других— ещё сохранявшееся наряду с преобладающим ираноязычным.
Приурмийский район с примыкающими областями был одним из ранних (по-видимому, уже в X в. до н.э.) центров распространения иранских племён. Из ряда его местностей происходят археологические материалы рассматриваемого периода (см. выше), но в большом числе они известны пока лишь из Хасанлу (к юго- западу от Урмии), где для периода IV (Х-IХ вв. до н.э.) устанавливают хуррито-манейское население (как уже и для предшествующего периода) и возможное проникновение иранских племён или их культурное влияние (см. с. 56 и сл., об иранском влиянии в Хасанлу см. также: Ghirshman, 1964, 24 sq.). По данным клинописных текстов наличие ираноязычного населения в районах у южных берегов Урмии не вызывает сомнений, здесь известна и территория, именовавшаяся по этнониму персов (урарт. Паршуа, в её состав, в частности входила и местность у Таш-тепе, ср. УКН, № 24 и 29). Население Хасанлу не следует называть собственно манейским. В IX в. до н.э. этот район, очевидно, не мог входить в Ману. Но для областей к юго-западу от Урмии ономастический материал фиксирует языковой элемент, близкий к распространённому в центре Маны, но под теми же годами указывает и на ираноязычное население; оба этнических элемента в IX—VIII вв. до н.э. развивались рядом в южной и юго-восточной частях Приурмийского района (ср. с. 213, 283-284), а далее к западу, также недалеко от Хасанлу, уже ко второй половине VIII в. до н.э. фиксируются результаты активного культурного взаимодействия иранского и хуррито-урартского элементов (см. с. 340-353).
Северные области Луристана могли частично входить в состав страны Элипи, на территории которой определенно имелось ираноязычное население. Район Гияна находился у южных границ или в южных пределах западной полосы Мидии и недалеко от границ Мидии и Элипи. Имеющиеся данные (конца VIII в. до н.э..) определёно указывают на наличие или скорее полное преобладание в этих районах ираноязычного населения. К юго-западу от Луристана или в его юго-западной части уже в конце IX в. до н.э. находилась группа персидских племен.
В связи с неясностями в локализации дальних на востоке областей, упоминаемых в ассирийских текстах, трудно сказать, называются ли в них области поблизости от района Сиалка (крайнего на юго-востоке из известных археологических комплексов Западного Ирана в рассматриваемый период). Но в этом случае и сами многочисленные материалы этого хорошо исследованного памятника указывают, что здесь по крайней мере в VIII- VII вв. до н.э. имелось ираноязычное население. В раде трафаретных надписей Асархаддона упоминаются мидийские местности Партакка, Партукка и Ураказаба(р)на (все три названия определённо иранские, ср. с. 103, примеч. 16 и др.; из имён правителей этих владений Раматейа и Занасана определённо иранские, Уппис, очевидно, иранское — все имена рассматривались выше). По Э. Герцфельду, здесь следует иметь в виду Парфию и Гирканию. Но крайняя на северо-востоке область, достигнутая ассирийцами (и именно при Асархаддоне, на что и указывается в текстах), — Патушарра (см. ниже). К тому же упоминание о вышеназванных областях не следует непосредственно связывать с походом на Патушарру (что следует и из сличения надписей Асахарддона, в том числе новых); указанное отождествление неприемлемо и по ряду других оснований.
И.М. Дьяконов считает, что Партакка — это Паретакена (в районе Исфагана), как и Партакана списка 713 г. до н.э. (ср. с. 379), а Партукка — часть будущей Парфии. Но последнее, как указано выше, невозможно. Вообще это, очевидно, владения с одной или близких территорий, а названия Партакка и Партукка, вероятно, связаны между собой, возможно, это формы одного имени (ср. с. 288 и сл., 305-306 о вариантах имен на —aka и —uka). Отождествление же Партакка/Партукка — Партакана — Паретакена (с суффиксом —āna) допустимо, но тогда в ассирийских передачах пропущено —ai— или —ayi— (к этимологии имени Паретакена ср.: Дьяконов, 1956, 146). Правда, в новой призме Асархаддона (изд.: Heidel, 1956, стб. IV, стк. 1) даётся написание Paritaka, что может быть точной передачей иран. —Paraitaka-, но пока можно считать это написание случайной ошибкой.
Крайними на северо-востоке памятниками рассматриваемого круга являются Калардашт (с материалами примерно IX-VII или VIII-VII вв. до н.э.) и Гармабак (ср. с. 52) в прикаспийской местности севернее Тегерана. Она находится на границах или в пределах территории, известной по среднеперсидским и арабо-персидским источникам как Патишхвар (или Падашвар и др.). При Асархаддоне упоминается то же название: Patuš’arra (Pa-tu-uš-ar-ra) < иран. Patišhvar(a), а область у Демавенда и к северу от него, включая прикаспийские местности; оба правителя из Патушарры, Эпарна и Шитирпарна, носили бесспорно иранские имена (см. с. 373 и сл., там же см. о текстах, упоминающих Патушарру). Наконец, Хурвин находится в районе, лежавшем примерно между Патушаррой и Андирпатианой (также иранское название), где в 714-713 гг. до н.э. правил один из владетелей с именем Маздака.
Таким образом, о каждом из археологических памятников Западного Ирана, датируемых с XI-X до VII в. до н.э., нельзя утверждать, что он оставлен именно иранским племенем, но культура ираноязычного населения Западного Ирана в первых веках I тысячелетия до н.э. характеризуется материалами этих памятников (а по крайней мере некоторые из них принадлежали именно иранцам). Наряду с культурными элементами, возникшими в среде местного населения и воспринятыми или развитыми ираноязычным, в этих памятниках отражены также многие черты, принесённые прежде всего иранскими племенами. Археологические комплексы Западного Ирана рассматриваемого периода не обнаруживают никаких особенностей, которые могли бы свидетельствовать о влияниях со стороны Средней Азии и соседних с ней районов в последних веках II — начале I тысячелетия до н.э. (а также и в последующий период). Сейчас нельзя относить это и за счёт недостаточной изученности территории Ирана в археологическом отношении. Можно считать, что археологический облик культуры Западного Ирана в первых веках I тысячелетия до н.э. в известной степени уже определился.
Но теории о восточном происхождении западных иранцев, основанные на привлечении археологического материала из Средней Азии и соседних с ней областей, неприемлемы или маловероятны и по другим основаниям. По одной из этих теорий (ср. с. 53-55), проникновение индоиранцев из Средней Азии на северо-восток Ирана отмечено вытеснением в Гисаре с периода II А- В и особенно в период III В-С автохтонной расписной керамики монохромной серо-чёрной (или красной), которая позже и была принесена иранцами в Западный Иран, где также заменила местную расписную. Но помимо того, что не представляется возможным присутствие ариев в Средней Азии в середине III тысячелетия до н.э. (чтобы они могли проникнуть оттуда в область Гисара в последних веках III тысячелетия до н.э.), серо-чёрная керамика не могла быть принесена на северо-восток Ирана из Средней Азии (ср. с. 55 и сл.), также в Западном Иране она, как отмечалось выше, не могла быть введением иранских племен.
По другой основанной на археологических данных теории о происхождении ариев (см. с. 61-63 и сл.), им принадлежали культуры земледельцев юга Средней Азии, северо-востока Ирана и соседних районов Афганистана ещё и во время широкого распространения там расписной керамики, с середины III тысячелетия до н.э. (или на всём его протяжении). Но пребывание ариев в столь ранний период так далеко на юго-востоке невозможно. Население этих областей во всяком случае до первых веков II тысячелетия до н.э. не было арийским, а предполагаемое движение племён расписной керамики во второй половине III— начале II тысячелетия до н.э. могло быть лишь расселением местных неарийских племен (ср. также стр. 59-60). Не является вероятным — во всяком случае для иранцев — и их присутствие на юге Средней Азии лишь в период Намазга VI (по крайней мере с его начала, датируемого серединой II тысячелетия до н.э.). Но если и предположить, что культура Намазга VI была (или стала) арийской, это уже нельзя согласовать с мнением о проникновении с востока ариев Передней Азии, где они появились уже в начале II тысячелетия до н.э. Вообще продвижение переднеазиатских ариев с севера вряд ли может вызывать сомнения. Выдвигая же рассматриваемую теорию, В.М. Массон считал исторически установленным восточное происхождение и западных иранцев, и переднеазиатских ариев, поэтому он и полагает, что арии жили в Хорасане «с древнейших времен». Но и андроновцы, по И.М. Массону и И.М. Дьяконову, были арийскими племенами (по И.М. Дьяконову, именно иранскими). Это предполагает, что в III и первой половине II тысячелетия до н.э. (а также и позже) арийские группы жили в совершенно различных хозяйственных и культурных условиях. Но для указанного времени, соответствующего периодам сложения арийской общности и раннего расселения арийских групп, такое не представляется возможным. Вообще данные, которые можно извлечь из древнейшей индийской и иранской традиций и их сравнения, трудно согласовать с материалами земледельческих культур юга Средней Азии. Степные же культуры эпохи бронзы гораздо лучше удовлетворяют этим данным.
В развитии отличающейся значительной самобытностью древнеземледельческой культуры Южной Туркмении не наблюдается резких перерывов (В.М. Массой, ср. с. 62). Поэтому предполагают, что и на всём протяжении эпохи Анау III (примерно с середины III тысячелетия до н.э.) в этих районах имела место единая линия этнического развития. Так как это нельзя относить за счёт ариев, то и поэтому можно полагать, что культура Анау III (т.е. Намазга IV-VI) и на последнем этапе также не была арийской или иранской. То же касается эпохи Намазга VI, так как в её начале иранцев на юге Средней Азии ещё не могло быть. Видеть в носителях культуры Намазга VI иранцев, и в частности предков западноиранских племён, не представляется возможным и на основании сопоставления конкретных материалов комплекса Намазга VI и памятников Западного Ирана конца II — первых веков I тысячелетия до н.э.; это относится как к общему облику культуры, так и к отдельным деталям (в частности касающимся обычая захоронений и содержания погребального инвентаря).
По сравнению с охарактеризованными выше теория о происхождении западных иранцев из среды андроновских племён по некоторым пунктам имеет бесспорное преимущество, но и она, по-видимому, не может быть принята. Аргументом в её пользу служит постулируемое по археологическим материалам из Казахстана и Средней Азии продвижение племён андроновского круга на юг Средней Азии до районов земледельческих племён, с которыми они вступили в контакты к концу II тысячелетия до н.э. (но земледельческий комплекс Намазга VI в это время ещё сохраняется), а затем и в пределы этих районов, где после этого наступает «эпоха варварской оккупации» (первые века I тысячелетия до н.э.). Но в конце II — первых веках I тысячелетия реально можно говорить лишь о влияниях из Западного Ирана на восток и северо-восток (быть может, действительно отражающих движение западноиранских племен в восточном направлении). В.М.Массон, не считая также обязательным мнение о распространении степных племён в земледельческие районы Туркмении, вместе с тем замечает, что «варварская оккупация» на юго-западе Средней Азии могла бы соответствовать лишь мидо-персидскому продвижению (а не переднеазиатских и индийских ариев). Но и это сомнительно.
Предки западноиранских племён при движении с востока должны были, как отмечалось выше, находиться в Северо-Восточном Иране не позже XII-XI вв. до н.э.; а «эпоху варварской оккупации» на юго-западе Средней Азии датируют X-VIII (Кузьмина, 1964) или IX— серединой VII в. до н.э. (Массой, 1959, 61). Но и эти датировки, очевидно, занижены, как и верхние даты Намазга VI (в частности, в связи с тем, что привлекаемые в качестве аналогий комплексы Сиалка «А» и «В» должны датироваться более поздним временем, как и культура «архаического Дахистана», которую, вероятно следует относить к VIII-VII или даже VI в. до н.э.). Существование по крайней мере до XI-X вв. до н.э. на юго-западе Средней Азии зоны земледельческих поселений с неиранским населением (или во всяком случае с населением, от которого не могли происходить западноиранские племена, чья культура отражена в памятниках из Западного Ирана первых веков I тысячелетия до н.э.) также может свидетельствовать против мнения о восточном пути западных иранцев и безусловно противоречит положению о постепенном и последовательном распространении иранских племен из Средней Азии, которое привело их на западные окраины Ирана уже по крайней мере к X в. до н.э.
Вместе с тем мнение о продвижении степных племён в земледельческие районы юга Средней Азии в начале «эпохи варварской оккупации» выглядит достаточно убедительным . В этих племенах, очевидно, нельзя видеть западных иранцев, но они могут или даже должны принадлежать к племенам восточноиранской группы, которые проникали на юг Средней Азии (и далее к юго-востоку) не позже IX-VIII вв. до н.э., а очевидно, значительно ранее. Степные племена, продвинувшиеся к концу II — началу I тысячелетия до н.э. к земледельческим оазисам юга Туркмении, считают теперь не вообще андроновскими, а тазабагъябскими или близкими им. Тазабагъябский комплекс характеризуется тесными связями (в том числе антропологическими) со срубной культурой Поволжья и северо-западными памятниками андроновского типа. Поэтому вполне вероятно мнение (ср. у С.П.Толстова и др., с. 58 и сл.), что появление племен тазабагъябского типа в Южном Приаралье а также в долине Заравшана и некоторых других районах Средней Азии является результатом передвижения с северо-запада группы иранских племён (но не иранцев в целом и не индоиранцев). Тогда эти племена должны были появиться в Приаралье после возникновения срубной и андроновской культур и после того, как уже началось смешение срубных и андроновских элементов. Как отмечалось выше, по историко-лингвистическим данным можно предполагать, что формирование и раннее распространение племён восточноиранской языковой группы проходило примерно на той территории, где археологически отмечается активное взаимодействие срубников и андроновцев, и примерно в то время, когда происходил этот срубно-андроновский симбиоз. Можно поэтому предполагать, что и тазабагъябские и близкие им племена были восточноиранскими или наиболее близкими им среди иранских.
Не обнаруживая следов влияний со стороны Средней Азии (в том числе её юго-западных районов), памятники Западного Ирана, характеризующие культуру западноиранских племен первых веков I тысячелетия до н.э. (в том числе крайние на востоке, Сиалк, Хурвин, Калардашт), обладают целым рядом характерных особенностей, связывающих их с культурами северо-запада, Армянского нагорья, Закавказья (особенно Восточного), Талыша. Сюда относится и ряд черт, которые могут рассматриваться как результат культурного влияния, но в значительной части гораздо лучше объясняются как воспринятые иранскими племенами в ходе расселения на территорию Ирана и пребывания на границах Армянского нагорья и в соседних районах. Специфическими представляются связи с Восточным Закавказьем и Талышом времени поздней бронзы и раннего железа, особенно проявляющиеся, например, в типах и формах оружия, частей конской сбруи, украшений, как раз в тех элементах, которые и по самим западноиранским памятникам могут быть определены как вклад иранских племён в культуру Западного Ирана рассматриваемого периода. Предметы, имеющие аналогии в Закавказье и Талыше, известны как по одному из западноиранских памятников, так и по нескольким из них. И по своему содержанию инвентарь восточнокавказских и талышских погребений близок к западноиранскому.
Имеется и ряд других весьма характерных моментов культуры западноиранских племён и населения Восточного Закавказья и Западного Прикаспия, в частности и указывающих на направление влияния из последних областей в сторону Ирана. И хотя, быть может, ещё нельзя утверждать, что подобные факты сами по себе доказывают продвижение иранских племён через Восточное Закавказье, представляется определенным, что если в настоящее время искать археологические свидетельства происхождения западных иранцев, то следует прежде всего исследовать связи памятников Закавказья и соседних с ним районов с западноиранскими. Вместе с тем комплексы Восточного Закавказья поздней бронзы и раннего железа имеют бесспорные связи с северокавказскими, а также со степными культурами эпохи бронзы. Степные культуры, катакомбная и затем срубная (т.е. определённо связанные с иранцами или целиком иранские), продвигаются на Северный Кавказ, а также в Дагестан и иногда в районы до Восточного Закавказья. На этих территориях они взаимодействовали с местными культурами, связанными с закавказскими. Все это могло бы отмечать этапы проникновения иранских племен с севера.
Как уже отмечалось (ср. с. 49 и сл.), Р. Гиршман вслед за Т. Сулимирским относит теперь к скифам (и киммерийцам) ряд памятников Закавказья (а также районов к северу), материалы которых привлекались ранее некоторыми авторами (и самим Р. Гиршманом) для аналогий с памятниками Ирана, используемых для доказательства тезиса о продвижении западноиранских племён через Кавказ. Но мнение о появлении скифов и киммерийцев в Закавказье и на севере Передней Азии задолго до того, как эти племена впервые упоминаются в письменных источниках, неприемлемо как по историческим, так и по археологическим данным. Письменные источники не только не упоминают скифов и киммерийцев в это время, но и содержат материалы, делающие невозможными это предположение и исторические выводы из соответствующей трактовки некоторых археологических данных. Датируемые концом II — первой четвертью I тысячелетия до н.э. комплексы Восточного Закавказья, относимые Т. Сулимирским и Р. Гиршманом к скифам, очевидно, не могут иметь к ним отношения. Р. Гиршман, в частности, неоднократно ссылается на погребение в Хасанлу с упряжкой из нескольких лошадей, в чём видит отражение традиционной практики скифских народов; так он расценивает и захоронения с принесенными в жертву лошадьми и людьми у оз. Севан и в Еленендорфе. Но последние бесспорно не связаны со скифами. Вместе с тем и в Юго-Восточной Европе захоронения лошадей, а также части конской сбруи в погребальном инвентаре появляются на много веков ранее времени, когда сформировался скифский комплекс и когда можно говорить о реальных скифах, причём в культурах, из которых могут быть выведены и западноиранские племена, оказавшиеся в Передней Азии уже к X в. до н.э. Поэтому если и в отмечаемых Т. Сулимирским и Р. Гиршманом связях комплексов Восточного Закавказья начала I тысячелетия до н.э., с одной стороны, с севером, с другой — с западноиранскими памятниками видеть отражение миграций, то они прежде всего могли быть миграциями предков западноиранских племён. Т. Сулимирский видит скифов и в изображённых на одном из барельефов из дворца Ашшурнасирапала II в Калху всадниках, сражающихся с ассирийцами (см.: Sulimirski, 1954, 290, fig. 1). Тщательно переданные особенности одежды и вооружения этих всадников, манеры ведения боя, сбруи лошадей и т.д, свидетельствуют, что это воины своеобразной, отличной от старого местного населения этнической группы. Т. Сулимирский показал, что упомянутые особенности имеют много общего с тем, что известно по памятникам из степей к северу от Кавказа. Этнографический облик этих всадников может указывать, что они происходят из среды иранских племён.
Но говорить о скифах в Передней Азии в столь ранний период не приходится. Т. Сулимирский явно преувеличивает и этнографические различия, прослеживаемые при сравнении барельефа с данными о предках мидян, персов и других западноиранских народов. Необоснованно и его мнение, что у них (в отличие от скифов) всадничество не было широко распространено в первых веках I тысячелетия до н.э. Этому противоречат и археологические материалы из Западного Ирана этого времени, и данные письменных источников, свидетельствующих (ср. с. 316 и сл.) не только о широком развитии коневодства и всадничества у западноиранских племён в этот период, но и о том, что уже они задолго до скифов сыграли большую роль в распространении всадничества и новых навыков коневодства в Передней Азии. Основное оружие всадников барельефа — лук. Один из них стреляет на полном скаку, обернувшись назад. Этот боевой приём действительно применялся скифами, но нет оснований считать, что в иранском мире он был первоначально известен лишь скифам. Данное изображение свидетельствует лишь о том, что он был выработан уже к IX в. до н.э. Оно указывает также, что на территории будущего Курдистана уже имелись этнические (достаточно определённо — иранские) группы, всадники которых были именно лучниками (у персов и мидян главным образом копейщиками, но иногда и лучниками). Для соседних с Курдистаном областей изображение всадника, стреляющего обернувшись назад, известно и в античный период (см.: Rostovtzeff, 1943; но определение этого конного стрелка как парфянина не обязательно). Плутарх (Luc., 31, 9) именует армянских мардов (иранские племена, одни из непосредственных предков курдов) конными стрелками-лучниками.
Из данных ассирийских и урартских текстов ясно, что в IX- VIII вв. до н.э. на Армянском нагорье и в Приурмийском районе скифов не было (и лишь к концу VIII в. до н.э. появляются киммерийцы). По Т. Сулимирскому, скифы находились в X-IX вв. до н.э. в Восточном Закавказье (что, однако, также не представляется возможным). Но при Ашшурнасирапале II ассирийцы не заходили далее районов у современной ирано-иракской границы, а с изображенными на барельефе всадниками могли столкнуться лишь на территории иракского Курдистана или в юго-восточных областях Турции. Невозможным было бы для этого времени и предположение о какой-то коалиции местного населения с обитавшими далеко на северо-востоке «скифами». Это противоречило бы и сведениям о военных кампаниях Ашшурнасирапала II, хорошо освещенных в его анналах (кроме того, во дворцах ассирийских царей обычно иллюстрировались события тех же походов, которые описаны в анналах). Барельеф Ашшурнасирапала II (883-859) может указывать на присутствие всаднических, очевидно, иранских (происходивших, очевидно, из Юго-Восточной Европы) племён лишь на территории Центрального Курдистана или в соседних районах. Ономастические материалы текстов IX в. до н.э. свидетельствуют, что ассирийцы уже тогда сталкивались на этих территориях, в частности, при Ашшурнасирапале II, в районе Сулеймание, с группами ираноязычного населения, очевидно проникшего туда в период продвижения в Переднюю Азию (очевидно, с севера через Кавказ) других западноиранских племён, не имевших отношения к реальным скифам.
В целом на основании ономастических материалов ассирийских текстов, данных индоевропеистики и свидетельств о распространении арийских и иранских племён и, наконец, археологических материалов следует признать, что положение о приходе иранских племён Передней Азии с востока не имеет под собой сколько-нибудь надёжных оснований, а теория об их проникновении с севера, через Кавказ, представляется в настоящее время наиболее приемлемой.
Не представляется убедительным и часто выдвигаемое соображение, что именно в северо-западном углу Ирана, на территории Азербайджана, в Прикаспийских районах и на соседних территориях дольше всего сохранялось неираноязычное население. Данные ассирийского периода отнюдь не дают основания для мнения, что в будущей Атропатене преобладало местное население. Напротив, как раз для западных районов, ближе к Урмии, они свидетельствуют о широком распространении ираноязычного населения. Но в основном указанное мнение базируется на материалах античной и даже более поздних эпох. Оно исходит, однако, преимущественно из бездоказательных или неверных определений этнической принадлежности племён и народов упомянутых районов. Данные античных источников, восходящие к VI-V вв. до н.э., могут свидетельствовать лишь об ираноязычном населении на территории Атропатены. Атропатенская народность, уже сложившаяся к эллинистической эпохе, была ираноязычной; в раннее средневековье в Азербайджане говорили на иранском языке азери, очевидно близком современному талышскому (в некоторых деревнях Иранского Азербайджана ещё сохраняются иранские диалекты, потомки иранских языков, распространённых здесь и на соседних территориях в древности и средневековье).
И к западу от Атропатены иранские племена засвидетельствованы уже с VI-V вв. до н.э. Исследователи этногенеза курдов считают, что в античную эпоху ираноязычное население имелось на всей территории от Западного Курдистана до районов у Каспийского моря (ср. у В.Ф. Минорского, О.А. Вильчевского и др.). Но по их мнению, экспансия иранских племен на основную территорию Курдистана началась с конца VII в. до н.э., после падения Ассирии и Урарту. В специальной литературе проблема происхождения курдов сводится прежде всего к вопросу о появлении на территории Курдистана ираноязычного населения (можно считать окончательно отвергнутым мнение, что курды — потомки местных неиранских племен, кардухов и др., позже лишь перешедших на иранский язык, ср. с. 73). Уже поэтому наиболее целесообразно рассматривать в качестве предков курдов прежде всего иранские племена, находившиеся в Центральном Курдистане уже в IX—VIII вв. до н.э.
Юго-восточные, а частично и центральные курдские диалекты формировались на ином иранском, в частности гуранском, субстрате (ср. у Д. Маккензи). Основная часть иранского и юго-восточная часть иракского Курдистана, очевидно, не входили в область первоначального формирования собственно курдов и их языка и были заняты, в частности, иными иранскими народностями. Собственно курды известны с конца античного и начала средневекового периода к юго-востоку от оз. Ван и в соседних районах; ранее в античную эпоху непосредственные предки курдов, киртии и марды (оба термина первоначально, очевидно, не были самоназваниями, а обозначали иранские племена определённого хозяйственно-бытового и политического облика), засвидетельствованы к западу от Урмии, между Урмией и оз. Ван, к юго-востоку и югу от оз. Ван и в сопредельных районах Армении и Ассирии. Примерно там же, к западу от Урмии и в пограничной ассиро-урартской полосе, в IX—VIII вв. до н.э. отмечены ираноязычное население и следы влияния его речи и культуры. Нельзя предполагать, что оно исчезло или было ассимилировано, а в конце VII в. до н.э. и позже здесь появились новые иранские группы. Напротив, именно во второй половине VIII в. до н.э. и к концу его в упомянутых районах отмечается усиление роли иранского этнического элемента и его влияния. Ираноязычное население обитало в пределах Ассирии и Урарту и в пограничной между ними полосе, как в античную эпоху иранские и затем собственно курдские племена жили на территории Армянского царства и соседних стран.
Особенно распространено мнение, что неиранским в течение длительного периода оставалось население Прикаспия. Считают, что в этих защищённых горами районах старое местное (и, как часто полагают, более отсталое) население всегда долго сохраняло свой этнический облик. Но и это мнение неоправданно. Сведения некоторых раннесредневековых источников о том, что в этих областях говорят не по-ирански (т.е. не по-персидски), означают лишь, что там существовали языки, отличные от персидского. Те же и более ранние источники сообщают ряд имён и слов из этих языков, действительно отличающихся от персидского, но являющихся иранскими. Известные же с античного времени имена прикаспийских народов в основном не дают возможности для определённых выводов. Анариаки, по-видимому, действительно были неиранцами (хотя арийские племена часто называли неариями также арийские по языку, а нередко и близко родственные им племена); но уже это название указывает, что рядом жили преимущественно или исключительно иранские племена. К последним определённо должны быть отнесены парсии и марды (ср. с. 86, 192 и сл.), а также кадусии и гелы. Гелы — современные гиляки, говорящие на особом иранском диалекте (языке). И в других прикаспийских областях существовали и существуют особые иранские диалекты. Мнение, что говорящие на них лишь перешли на иранскую речь в поздний период, бездоказательно и, очевидно, неверно. Кадусии, по свидетельству античных авторов, — это тот же народ, что и более поздние гелы; известны отдельные имена кадусиев; все они — иранские.
Известные теперь археологические материалы из западной части Южного Прикаспия конца II — первых веков I тысячелетия до н.э. принадлежат к тому же кругу памятников Западного Ирана этого времени, которые характеризуют культуру западноиранских племен; причём комплексы Юго-Западного Прикаспия обладают столь же специфическими, а иногда и более яркими чертами, которые рассматриваются как указание на иранский этнос. Из тех же материалов ясно, что для рассматриваемого периода не приходится говорить о культурной и политической отсталости населения этих районов Прикаспия по сравнению с другими районами Ирана (эти материалы могут свидетельствовать и о том, что сообщения античных авторов о могуществе кадусиев в ахеменидский период не преувеличены). Для одного из районов Прикаспия, очевидно, имеются данные и ассирийских текстов (в VII в. до н.э., ср. выше о Патушарре). Они содержат материалы именно об ираноязычном населении.
Таким образом, положение, по которому этногенез прикаспийских народностей сводится к восприятию — и весьма поздно — иранского языка местными аборигенами, должно быть пересмотрено. Иранские племенные группы проникли в западную часть Южного Прикаспия, очевидно, уже к началу I тысячелетия до н.э. (по-видимому, со стороны Талыша и соседних с ним районов), и с этого времени линия развития ираноязычного населения не прерывалась там до раннего средневековья, когда появляются уже более подробные сведения об иранских племенах Прикаспия.
В Западном Иране и некоторых соседних странах Передней Азии ираноязычное население было многочисленным уже в IX- VIII и безусловно к концу VIII в. до н.э. Поэтому такие факторы, как образование Мидийского государства, киммерийско-скифские вторжения, употребление иранского языка как средства межплеменного общения на больших пространствах, возможно, и имели известное значение, но не были определяющими и основными. Этот процесс получил широкое развитие задолго до того, как указанные факторы могли оказать какое-то влияние. Безусловно, нельзя говорить о том, что иранский элемент там, где он засвидетельствован письменными источниками IX—VIII вв. до н.э., составлял верхушечный слой населения. Напротив, в указанное время лица с иранскими именами — чаще всего правители мелких и мельчайших владений, а во многих случаях скорее всего вожди незначительных родо-племенных единиц (и никак не «кондотьеры» и не наемники, владевшие «ленами»).
Продвижение западноиранских племён в Переднюю Азию в целом определённо не имело характера завоевания или проникновения с переходом власти на значительных территориях к представителям этих племен. Уже весьма многочисленное ираноязычное население в это время в основном оказывается в зависимости от политических образований, созданных старым местным населением (Ассирия, Урарту, Мана, Элам и более мелкие объединения). Тем не менее и в этих условиях происходило распространение и расширение влияний ираноязычного населения. Так, материалы из ассиро-урартской пограничной полосы, свидетельствующие о распространении иранского языка, культуры и религии (и, очевидно, об иранизации групп местного населения), относятся ко времени до 714 г. до н.э., т.е. к периоду расцвета Урарту и к эпохе могущества Ассирии. Ещё сохранявшиеся в этой полосе более мелкие политические единицы, зависимые от Ассирии и Урарту, такие, как Хубушкиа и Мусасир, по крайней мере первоначально также возглавлялись правителями из местного населения.
И в рассматриваемый период представители иранских племенных групп начинают создавать более прочные и крупные объединения, пытаясь распространить свою власть на соседние районы (ср. данные о Парсуа и её правителе Тунаке, к 744 г. до н.э. захватившем некоторые районы Абдаданы и Гизильбунды). Но эти единичные и поздние для изучаемой эпохи явления имели место на территориях, где уже ранее был широко распространен иранский этнический элемент, и, следовательно, искать в этом причину широкого распространения иранского языка не следует (в Парсуа ираноязычное население должно было преобладать более чем за сто лет до времени Тунаки; но тогда там ещё не было единого правителя, а лишь большое число вождей, по- видимому возглавлявших отдельные поселения с округой). Персидские племена, продвинувшиеся к границам Элама уже к концу IX в. до н.э., долго не играли существенной политической роли. К VII в. до н.э. персы — одна из зависимых от Элама племенных групп. На протяжении VII в. до н.э. их роль заметно увеличивается, но они продолжают оставаться подданными Элама до его разгрома Ассирией. Лишь постепенное развитие персидско- ахеменидских племён на зависимых от Элама территориях привело впоследствии к их значительному усилению, а затем к созданию Ахеменидской державы.
Не захват политического господства представителями иранских племён приводил к языковой и культурной иранизации на обширных пространствах, а, напротив, лишь в тех областях, где на значительных территориях иранский этнический элемент становится преобладающим, создаются впоследствии возглавлявшиеся представителями иранских племён крупные политические образования. Последние, однако, возникают не на основе старых объединений типа союзов родственных племён или конфедераций этнически разнородных племён, а на базе более прочных территориальных связей оседлого ираноязычного населения (ср. образование ахеменидского объединения на базе лишь небольшой группы соседних персидских племён, причём именно земледельческих, и возникновение Мидийского царства: большое число мелких в подавляющем большинстве возглавлявшихся иранцами владений с постоянными, часто укреплёнными поселениями в Западной Мидии конца VIII в. до н.э., по данным ассирийских источников, и полулегендарный рассказ о Дейоке у Геродота).
Этногенез известных в последующие века западноиранских народностей бесспорно не может рассматриваться таким образом, что их господствующие классы происходят от ираноязычных иммигрантов, а основная масса или низшие слои населения — от автохтонного населения (точка зрения ряда западных исследователей). Но также неверно сводить сложение ряда западноиранских племен и народов прежде всего к распространению среди их предков иранского языка. Процессы формирования иранских народностей Передней Азии как по характеру, так и по результатам представляются значительно более сложными. Иранизация тех или иных территорий, внешне нередко фиксируемая главным образом по распространению иранской речи, неизбежно сопровождалась коренными изменениями других основных черт населения этих территорий. Причём эти изменения являются прежде всего результатом развития соответствующих черт, присущих ираноязычному населению до его появления на данных территориях. Это касается социальной структуры, политических институтов, обычаев, бытовых особенностей, культуры, религии и т.д.; существенные изменения, безусловно, произошли и в хозяйственной жизни.
Всё это чётко прослеживается на примере персов Юго-Западного Ирана, о которых для ахеменидской эпохи можно судить с достаточной определенностью. Нельзя, естественно, сказать, что они являются обыранившимися по языку аборигенами Фарса или соседних территорий; между тем именно персы прошли наибольший путь по территории Ирана, а на границах Элама, в Фарсе и близлежащих районах нашли местное население, издавна раз-вивавшее здесь свои традиции и достаточно высоко развитое. Что же касается мидян, то мнение, по которому они в значительной или большей части состояли из перешедших на иранский язык местных племён, а возникшая таким образом этническая общность помимо языка характеризовалась в основном сохранением и развитием этнических черт автохонного населения, явно существует лишь потому, что свидетельства античного периода о Мидии и мидянах крайне скудны. Впрочем, и все отрывочные сведения о социальных, семейных, правовых отношениях, политическом строе, религии и т.д. мидян в предахеменидский и ахеменидский периоды свидетельствуют, что соответствующие особенности являются прежде всего иранскими или развивают общеиранские и арийские институты.
Причины, обусловившие широкое распространение и большую устойчивость иранского этнического элемента в I тысячелетии до н.э., во многом ещё остаются совершенно неизученными. Необходимо исследование различных аспектов этой проблемы и прежде всего создание более чёткого представления о наиболее существенных сторонах экономического и социально-политического строя древнеиранских племён. Следует, однако, указать на следующие обстоятельства. Каковы бы ни были причины, способствовавшие активной иранизации ряда областей Передней Азии, она проходила при значительно большем, чем обычно предполагается, удельном весе пришлого ираноязычного населения. Вместе с тем мигрирующие иранские племена в экономике и культуре (а также в социально-политическом отношении) вряд ли намного отставали от племен большей части Ирана, Закавказья и ряда районов Армянского нагорья, а в некоторых отношениях, очевидно, и превосходили их.
Особо следует подчеркнуть необоснованность широко распространенного в работах самого различного профиля (ср. в главе I) мнения, что иранские (как и арийские) племена при появлении в Передней Азии (а также в ряде других стран) были кочевыми или полукочевыми скотоводами и именно как таковые прежде всего отличались от местного оседлого, земледельческого и скотоводческого, населения. Сам факт расселения индоиранцев по громадным территориям, естественно, не должен указывать на кочевое хозяйство и быт. И другие индоевропейские племена занимали обширные пространства, но это не даёт основания называть, например, кельтов, германцев или славян кочевыми скотоводами; все они, как и индоиранцы, использовали лошадь и крупный рогатый скот как транспортное средство; это увеличивало их подвижность, но не делало их кочевниками.
Как уже отмечалось выше, сравнительные данные индоиранистики указывают, что предки иранских и индоарийских народов были оседлыми и занимались скотоводством и земледелием; то же относится к общеиранской традиции. Ведическая литература с древнейших частей Ригведы и материалы Авесты также свидетельствуют об оседлой жизни индоарийских и иранских скотоводов-земледельцев в постоянных поселениях. С другой стороны, на всех тех территориях, где может быть помещена родина иранских племён (то же относится и к индоариям), и там, где они могли обитать на пути в Переднюю Азию (и Индию), возникновение кочевого хозяйства и разделение племён на земледельцев и кочевников-скотоводов относится к первым векам I тысячелетия до н.э. Ранее население близких по типу культур Южной России, Казахстана и соседних районов было оседлым и занималось как скотоводством, так и земледелием, причём последнее было для своего времени весьма высоко развито, в том числе в срубной и андроновской культурах. На последних этапах существования этих культур получают развитие факторы, обусловившие позже возможность перехода ряда племенных групп к кочевому хозяйству и быту (но это качественное изменение произошло лишь с завершением срубно-андроновской эпохи). Предки западноиранских народов покинули области первоначального обитания в тот период (не позже XII-XI вв. до н.э.), когда возможность перехода к кочевому хозяйству, быть может, могла существовать лишь в качестве тенденции (а для индоариев тот тип хозяйства, который может быть определён как кочевое или полукочевое скотоводство, вообще не свойствен и нигде не засвидетельствован).
Из сведений клинописных текстов об областях с ираноязычным населением, в том числе о тех, которые уже носили иранские названия, ясно, что их жители вели оседлую жизнь в постоянных поселениях, имели укрепленные пункты, иногда сильные крепости; у них было развито скотоводство, но они безусловно занимались и земледелием. Аналогичная картина в сущности вырисовывается и по археологическим материалам первых веков I тысячелетия до н.э. Правда, в основном это погребальные комплексы. Их материалы указывают, в частности, что они принадлежали коневодческим всадническим племенам. Последние поэтому часто определяют как кочевые. Но понятия коневодческий, всаднический и кочевой, естественно, не тождественны. Коневодами и всадниками были и оседлые иранские племена, занимавшиеся и земледелием. Многие же другие элементы инвентаря таких погребений свидетельствуют об оседлом характере соответствующей культуры, а в ряде случаев определенно известно, что эти погребальные комплексы находились рядом с постоянными оседлыми поселениями и фортификационными сооружениями, как, например, и в Сиалке VI. В районе находок происходящих из погребений «амлашских» предметов (в частности, указывающих на коневодчество и всадничество) экспедицией Токийского университета открыты жилые кварталы, свидетельствующие, что местное население было оседлым и занималось земледелием [ср. у Р. Гиршмана (1962, 57 и сл.), при этом он замечает: в противоположность населению Луристана, но даже в луристанском комплексе нет черт, которые бы указывали обязательно на кочевой быт). Земледельческим было и население Марлика, курганы  которого имеют инвентарь, во многом сходный по содержанию и формам с происходящим из ряда других некрополей Западного Ирана (в Марлике известны теперь и погребения с лошадьми, а с другой стороны, например, статуэтка плуга, запряжённого двумя быками, и т.д.).
В период продвижения в Переднюю Азию западноиранские племена были, очевидно, однородными в хозяйственном отношении, и лишь затем ранее этнически или политически связанные политические группы (например, персидская) оказываются разделёнными (уже к VI-V вв. до н.э.) на кочевых и оседлых (так Геродот из десяти называемых им персидских племен шесть называет земледельцами, а четыре— намадами). Но это разделение иранских племён в хозяйственном, культурно-бытовом и политическом отношении не должно рассматриваться как результат перехода части кочевых скотоводов к оседлой жизни и земледелию; напротив, этот процесс в основном заключался в том, что среди оседлых или полуоседлых племен, занимавшихся скотоводством и земледелием, постепенно выделялись группы, переходившие (в Передней Азии преимущественно в горных районах) к кочевому хозяйству и быту, при дальнейшем развитии земледельческих традиций у другой (в Передней Азии большей) части племён; представители именно этих оседлых иранских племен оказались господствующими на больших территориях Передней Азии (напротив, в обширных районах южнорусских степей политически ведущими стали ираноязычные кочевники).

 

 

[i] В настоящее время отделение анатолийских языков от прочих индоевропейских относят к ещё более раннему времени — V тыс. до н.э. Датировка получена а результате применения усовершенствованной методики, разработанной С.А. Старостиным, который сумел преодолеть недостатки, присущие традиционной методике основателя глоттохронологии М. Сводеша, см.: Старостин, 1989; Starostin, 2000; Embleton, 2000. Как пишет Вяч Вс. Иванов, «глоттохронология определяет время формирования отдельных друг от друга диалектов (для индоевропейского V тыс. до н.э. по Старостину). Эти диалекты, уже отличные друг от друга, могли сосуществовать в пределах языков ещё не распавшейся конфедерации, затем их носители выходят из неё — сперва северно- и южноанатолийский (не позднее начала IV тыс.), потом тохарский и затем, возможно, кельтский (по лексикостатистике Старостина)» (Иванов, 2004, с. 43. примеч. 7).

[ii] Об арийско-финноугорских контактах см., например: Jokl ,1973; R6deJ, 1986, Carpelan and ParpoJa, 2D01 (к сожалению, зачастую к индоевропейским заимствованиям относят и исконные уральские лексемы, восходящие к тем же ностратическим преформам, что и родственные индоевропейские этимоны, см. об этом: Helimski, 2000); Абаев, 1981; Грантовский, 1998. с. 69-80, Blaiek, 1990; он же. 203; Хелимский, 1998; Kuzmina, 2001.

[iii] Об иранских заимствованиях в финно-угорских языках помимо упомянутых в примечании к с. 395 работ см., в частности (Лыткин. 1951; Korenchy, 1972; Лушникова 1990).

[iv] Ср.: Смирнов, Кузьмина, 1977; Аркаим, 1995; Zdanovich, 2000.

[v] В дальнейшем Э.А. Грантовский уточнил датировку расхождения индоиранской и иранской общностей. Поскольку индоиранцам до распада их языкового и культурного единства была известна боевая колесница, о чём свидетельствуют общие индоиранские названия самой колесницы (*ratha) и колесничего-воина, resp. члена варны военной аристократии (*raihašthā), а боевая колесница появилась не ранее XVIII в. до н.э., следует признать, что индоиранское единство продолжало существовать в первых вехах II тыс. до н.э. Распад этого единства должен был осуществляться с конца первой четверти до середины II тыс. до н.э. (Грантовский, 1998, с 62- 68). Всадничества в индоиранскую эпоху не существовало, зато в общеиранское время верховая езда уже широко распространилась: в отличие от индоиранского и индоарийского. для праиранского реконструируется общий глагол «ездить верхом» (*bār) Это позволяет датировать распад иранского единства временем не ранее последней четверти II тыс. до н. э. (там же, с. 80-81).

[vi] Гипотетически воссозданные Э.А. Грантовским черты культурного облика индоиранцев (в частности, наличие у них боевых колесниц) позже нашли блестящее подтверждение при раскопках могильников Приуралья и Казахстана См.: Кузьмина, 1994, с 165-171, Генинг, Зданович и Генинг, 1992, с. 125-126,135-137, 167-168, 209-219; Кузьмина, 2000, с. 10-14.

 

Скачать книгу Э.А. Грантовский «Ранняя история иранских племён Передней Азии»

 

 

Хотите научиться?

• Набирать тексты на санскрите на своём компьютере
• Читать надписи на изделиях из Индии и татуировках
• Понимать письменность санскрита и современных индийских языков
• Понимать и правильно произносить мантры
• Читать древние Веды в оригинале

Подпишитесь на обучающую рассылку!

Чтобы подписаться на информационную рассылку введите свой e-mail и имя в
форме ниже, затем нажмите кнопку «Подписаться». Дождитесь загрузки следующей страницы.

 

Ваше имя:
Ваш E-Mail: